Я-1 (Клаутрофобическая поэма) (2002 г.)

Но... тут злоебучая совесть проснулась уже в Сапожникове с Мартыновым, и они вышли из своего укрытия. Мужики снова чуть не наложили в штаны (прямо, блядь, «Дети кукурузы» какие-то, чесслово!) и чуть прийдя в себя стали бегать по всем подвальным помещениям, полагая, что нас здесь человек сорок, и у нас тут притон. Видимо, насмотрелись перестроечных фильмов-страшилок.

Никого не обнаружив, они снова попытались повести нас в милицию. И тут Сапожников сказал: «Я никуда не пойду!» Один из мужиков схватил его портфель, и это была большая его ошибка, ибо для Сапожникова любая его собственность была святыней. Он никогда не был сильным, даже скорее слабым, физически, но за свои вещи он был готов биться до последнего и даже с превосходящими силами противника. Поэтому когда мужичок из ЖЭКа потянул на себя его bag, он, незадумываясь, ударил его ногой чуть ниже колена.

Дальше, если честно, я почему-то не помню. Драки, как ни странно, всё-таки не произошло, и, как ни странно, нас отпустили. Кажется Мартынов, сын частного фотографа и первый человек в нашем классе (а школа была блатная и, в частности, внука члена политбюро Капитонова, учащегося в параллельном классе, привозил в школу личный шофёр), у которого в семье появился видеомагнитофон, сказал что-то умное и правильное в той ситуации.

Мы вышли на улицу. Был февраль. Ботинки промокли насквозь, брюки так же. Однако мы даже ещё чуть-чуть погуляли, и я даже не простудился. К большому своему сожалению. По-хорошему, после такой авантюры надо было бы покурить, но ни один из нас тогда ещё не умел этого делать. Не знаю, как Мартынов, а Сапожников, по-моему, и поныне не курит.

И вот мы с ним вспомнили всю эту хуйню, а на следующий день я уехал в Нижний Тагил. Последний раз я видел Сапожникова в мае или апреле 2001-го года. Он только вернулся из Дублина и привёз мне оттуда довольно клёвую чёрную чашку. В прошлую среду её разбила наша кошка. Вероятно, она обиделась, что мы с Аоставили её на сутки одну. Но иначе не получалось. Мэо исполнилось 30 лет, и пришлось-таки поехать к нему в Запрудню.

67.

Господи, господи, собака ты страшная, нелепый мой друг и брат, как бы мне хотелось любить тебя, прославлять имя твоё, исполнять волю твою!

Но только что ж ты, господи, ублюдок-то такой, к жизни, которую сам же и сотворил, неприспособленный! Почему ты создал меня способным видеть недостатки твои, знающим тебя лучше, чем ты сам, видящим на несколько шагов дальше, чем ты? Для чего ты мучаешь меня постоянно и не даёшь мне возможности действовать?

Помнишь, раньше ты хотел задавить меня горем. Но я всё равно не сдался. Теперь ты испытываешь меня счастьем. Ждёшь, когда тихо я сдохну, окружённый заботой верной подруги и наших будущих трогательных детей. Конечно, тебе кое-что удаётся, господи. Так, например, последнее время при первом позыве к творчеству, к своему прямому делу, я сто раз подумаю, имею ли я право на это. Имею ли я право на осуществление своей миссии. Имею ли право, например, сейчас писать то, что я пишу, когда надо бы писать мудацкие

вопросы для программы «Слабое звено», и ещё неплохо бы было сходить в паспортный стол, выстоять там три часа в очереди, чтобы наконец прописаться в нашей новой, своей, квартире. И я понимаю, что не имею права на это, а на музыку свою и на сайт «Лапуты» не имею я права тем более, потому что «Лапута» была создана, когда я был сильным и хотел помочь другим. Не для себя, повторяю, а для того, чтобы в этой мудацкой России противопоставить ёбаным обывателям хоть что-то! Ну почему, господи, максимальное количество денег за музыку мне заплатили в Австрии, а не здесь?

И ведь были бы это испытания, господи, – так ведь нет! Это просто очередной твой каприз. Устал ты, господи. Не здоровится тебе. Ты стал, как римлянин, господи. Всё заебало тебя, и ты находишь временное успокоение лишь в бесконечных бессмысленных оргиях, на которых всё время ебёшь ты в жопу меня, моих друзей и братьев по разуму. Тебе ведь всегда нравилась моя жопа, господи. Ещё в 1979-м году, когда рукой моей тёти ты якобы случайно вылил мне на неё, жопу мою детскую, кипяток.

Слабак ты, господи, вот что скажу я тебе. Ведь ни хуя ж ведь ты, сука, не сделал, а уже заебался! Слабый ты, господи. Не мужчина ты, господи, не мужчина. И от этого, только от этого все проблемы твои!

Если б бабою б был б ты, господи, это можно б ещё б было простить и даже найти в этом какой-то свой извращённый кайф. Но ты же ведь так, не мужчина, не баба, ни то, ни сё – бесформенный Акакий Акакиевич. Что только не додали тебе, никак не могу понять, и главное – кто?

Заебал ты меня. Устал я расхлёбывать хуйню, которую наворотили вы, люди, ещё до рождения моего. Не нанимался я к тебе, божественный Авгий вонючий, чистить конюшни, геркулесничать на пустом месте и за «спасибо».

Много, много претензий накопилось у меня к тебе, господи. Во-первых, не вижу я смысла в существовании тебя самого, ибо сам себя ты дискредитировал, ни в созданных тобою людишках, среди коих и близкие мои и родные. Хочется мне, иными словами, руки умыть и тебе и себе. А тебе, пожалуй, и вовсе их оторвать. Ни хуя не умеешь ты – только выёбываешься и то по-интеллигентски неумело, и смешон мне твой пафос. Мягкий ты, господи, хуй.

И рад бы я славить тебя и любить, да не заслужил ты. Любить и уважать тебя не за что. Ничего ты не создал великого за столько столетий. Оставь в покое меня.

Конечно, когда будешь ты погибать своей скучной старческой смертью, буду, конечно, я и с «уткой» тебе подсоблять и даже «морфы» достану, чтобы не было тебе больно. А с ложки я и сейчас уже тебя потчую. Кушай-кушай мою манну небесную! Только не пытайся меня вызвать на разговоры «за жизнь». Ведь всё равно ж ты ни хуя не поймёшь, даже если и вновь попытаюсь я что-то тебе объяснить. Только расстроишься понапрасну. И так тебе скоро в могилу. Не хочу, чтоб ты нервничал понапрасну, потому что всё же люблю тебя.

Только господи – это я, и ты – сын мне, а не отец. Мне по голове тебя болезненно хочется гладить. Раньше, наверное, даже плакать бы захотелось, но раньше я не знал, что я твой отец. Я, как и все, думал, что я твой сын.

Но я вырос, господи, и теперь знаю правду (( 10 - a ) Я - Бог! Я хочу созидать миры!!! )...

68.

На самом деле, я никакой правды не знаю (( 9 - c ) Я - бог не потому, что я всё могу, а потому что такой же хороший гусь в человеческом плане ), поскольку её не существует, как, впрочем, и кривды. Не существует вообще ничего, и в этом и состоит (так же на самом деле не существующая, как, впрочем, и несущественная) тайна тайн. Просто мне всё безразлично. Это тоже правда, которую я якобы знаю. Если я что-то делаю, а делаю я много, собранно, методично и скрупулёзно, то это для меня то же самое, что для некоторых утренняя зарядка, умывание и чистка зубов. Не больше и не меньше. Единственным выходом для любого человека, у которого есть мозг и сердце, действительно может быть только самоубийство, но... боюсь, Аэтого не поймёт. Огорчать её я не хочу. А то она расстроится, в её жизнь войдёт горе горькое, трагедия и прочее-прочее, что, в конечном счёте, приведёт к тому, что она сделает те же выводы, что и я, а жить с этим ей, возможно, будет тяжелее, чем мне и при определённых внутренних обстоятельствах она чего доброго так и сделает. А может она и так знает и чувствует гораздо больше меня – я не знаю. Она – женщина. Она моя любимая женщина, хотя я знаю, что то, что Женщина так много значит в моей жизни – это тоже случайная хуйня. Просто программа такая, и, вообще, если я не могу найти прямых аналогий с жизненными ситуациями, историями и любыми эмоциями в принципах работы компьютера, то это означает только одно – я не программист и просто не нахожусь на достаточном для этого уровне компетентности.

Потому-то я и хотел назвать этот роман « История Красивой Сказки, восстановленная мною на основе её отрывочных фраз, произносимых ею на смертном одре в перерывах между приступами удушья». Потом мне показалось этого мало, и я решил, что названий должно быть много, точнее, 13, и каждый читатель должен иметь возможность выбора контекста. Потом пятый вариант показался мне настолько удачным, что я решил оставить только его, поскольку всё равно всё в этом мире действительно однохуйственно.