Я-1 (Клаутрофобическая поэма) (2002 г.)

Есть и ещё один момент. Время от времени в работодатели выбиваются гении, а гении всегда агрессивны, поскольку живут среди тупиц, и это постепенно и незаметно для них самих озлобляет. Хотя злиться на тупиц бесполезно – умней не станут. Гении это знают. Поэтому их безотчетная злоба направлена на своих собратьев, таких же гениев. Жить внутри гениальной души, не имея выхода наружу, злоба не может и не должна, ибо быстро протухает. Отсюда вывод: придача огласке факта своего родства с гением, который является твоим начальником – дело опасное. Тем более с гением, который является твоим подчинённым.

Сегодня я нарезАл круги вокруг одного ангара в ожидании зарплаты от бухгалтерши корпорации «Теледом», и мне страшно захотелось позвонить Дулову, позвать в гости, сесть с ним у нас на балконе с бутылкой «Посольской» и проводить закат. ( Асегодня в отъезде. На даче у Живовой.) И я позвонил. И Дулов сказал «спасибо», но выразил искреннее сожаление, что не может воспользоваться моим приглашением, потому что у него много работы. Я знаю, что он сказал правду, но мне грустно, что ничего не вышло.

С пятой стороны (как говорит Живова, а точней, её мама), мало ли кто хочет провожать закат и пить водку со мной, когда при всём желании я вынужден вежливо отказываться.

65.

Я, типа того, потерял смысл жизни или, как принято в беллетристике, утратил его. И я был уложен сначала в «наркологичку», а затем улёгся в НИИ Психиатрии при «Ганнушкина». Там я окончательно охуел и надолго убедил себя в том, что творчество – это патология развития, сродни идиотии или синдрому Дауна (( 8 - c ) Я - бог не потому, что я всё могу, а потому что такой же хороший гусь в человеческом плане ).

Из этих моих размышлений, впрочем, не следовало, что жизнь людей нетворческих, но работающих на разнообразных работах, есть норма. В том, что уж это-то полное говно, я не сомневался даже тогда, когда хотел кастрировать себе душу и даже когда вынашивал планы перевязки маточных трубок своего сердца.

И ещё в перерывах между приёмом всевозможных микстурок, таблеточек и внутримышечных уколов релашки (внутримышечно – это значит в жопу) я всё время что-то лениво пописывал в блокноте. Как обычно рисовал какие-то схемки устройства разных изоляционистских организаций с претензией на грядущее мировое господство. В «наркологичке» я создал организацию «КАСТА», а в Ганнушкина – ГА «ИКИ», с ударением на последний слог.

Смысл названия «КАСТЫ» элементарно озвучивал моё праведное потявкивание на тему того, что такие, как я – высший класс, а люди, которые этого не понимают, не понимают этого лишь от того, что тупые и им вообще ничего не дано понимать. Аббревиатура же ГА «ИКИ» расшифровывалась как Гуманитарная Ассоциация «Индивидуальные Культурные Инициативы». И везде у меня был просветительский пунктик, блядь, в рамках которого меня по сию пору не оставила навязчивая идея явить миру свой вариант оркестровки «Песен и плясок смерти» Модеста Мусоргского.

А ещё Лена Трофимова, в своё время посетившая фестиваль верлибра (году в 92-м), где услышала стихи Кузьмина, Львовского и меня, как-то позвонила оному Кузьмину и сказала, чтоб он дал ей наши и свои тексты. Сказала, что, мол, дайте срок, и она их опубликует в некоем альманахе на двух языках, который якобы выйдет в Риме – соответственно, на русском и итальянском.

Из этой затеи, как известно, не вышло и самого маленького хуишки, но зато в 1996 году мы с Мэо по ходатайству той же Лены Трофимовой в компании с нею самой непосредственно и с мужем ея, мол, переводчиком, таки оказались на острове Крк в Хорватии, на странной конференции «Ирония в современной поэзии», организованной инициативной группой Загребского Университета.

Поэтому, хер его знает, что из чего в этом мире проистекает, и выводов делать нельзя.

Так, например, было бы смешно и разумно это самое выражение «так например» обозначить чёткой аббревиатурой наподобие «т.к.» (так как) или «т.е.» (то есть). Моя филологическая интуиция подсказывает мне, что это не столько аббревиатура, сколь титл. Такая, мол, фишка. Т.е. надо такую конструкцию обозначать титлом «т.н.». И ещё надо титлезовать «либо-либо» = л-л, и дело с концом = д.с.к.

В этом мире живёт очень хороший человек Ильюша Кукулин. Мало того, что его фамилия сильно смахивает на имя героя ирландских саг, так он ещё и реально хороший филолог, талантливый литератор и не чурается общественной деятельности. Мол, тоже прочухал хуйню типа «если не я, то кто же».

В середине января 1999-го года, то бишь прошлым летом, если верить Наталье Андрейченко в пору исполнения ею роли Мэри Поппинс Досвидания, у меня началось кровохаркание. Сначала мне показалось, что у меня в горле избыток влаги, и я пошёл к раковине её сплюнуть. Каково же было моё удивление, когда раковина в секунду заполнилась кровью.

Нет нужды описывать, как охуели все врачи в отделении. А не туберкулёз ли у него? Может всего лишь банальная пневмония? Какой пиздец! Что же делать? Вот примерный спектр вопросов, коими озадачились господа психиатры. Сразу, понятное дело, рентген, анализы, вся хуйня. Результат – полный порядок! На всякий случай мне запретили выходить на улицу, что, конечно, имело свои плюсы. Т.н., меня освободили от дежурств по столовой, а это действительно было весьма муторным и хлопотным делом, тем более для «депрессивного».

Минус же дал себя знать уже через три дня после вступления в силу нового режима. Ильюша Кукулин договорился с какой-то «серьёзной» дамой, собирающей какую-то «серьёзную» антологию современной русской литературы, что она посмотрит и мои тексты, ибо я, мол, хороший гусь, и у меня были тогда хорошие же перспективы попадания в данную антологию. Но было одно «но». Для того, чтобы передать ей тексты, мне надо было как минимум съездить домой, чтобы сделать подборку, распечатать и отдать этой даме. Домой же меня не отпускали категорически.

И с одной стороны, мне это было по хУю, поскольку на то она и «депрессия». С другой же, я предполагал, что она может когда-нибудь пройти, и тогда не очень понятно, что я буду делать по жизни, если проебу все завязки.

И вообще, к этому моменту я понял, что уж психически-то я точно здоров. Это скорее нездоровы все остальные, и это действительно очень даже вероятно, поскольку всеобщая, тотальная несамостоятельность мышления не является признаком душевного здоровья.

Короче, я решил оттуда съебаться, написав «отказ от лечения», на что юридически имел право. И я пошёл к заведующему, и я позвонил Ване Марковскому, и он уже согласился поехать ко мне домой, с боем взять моё зимнее пальто и привезти его мне, потому что верхнюю одежду мать забрала ещё в тот день, когда меня «положили».

Но... Владимир Борисович, так звали заведующего, уговорил меня остаться. Как ему это удалось, я не помню. На то он и психиатр. По-моему, в основном, он упирал на то, что у меня воспаление лёгких, которого на самом деле у меня не было. И Владимир Борисович пошёл со мной в процедурный кабинет и распорядился, чтобы мне вкололи в жопку двойную дозу «релашки». Мне вкололи.

Я встал с кушетки, сказал всем «спасибо» и пошёл в сортир, где выкурил пять сигарет подряд, с трудом преодолевая желание разбить кулаком оконное стекло. Просто так, из принципа. Потом я неожиданно вспомнил, что не позвонил Ване и не отменил нашу с ним (спасибо ему огромное за поддержку!) смелую операцию. И я пошёл, и я позвонил, и я сказал: «Отбой». Потом я сказал «отбой» сам себе. И пошёл спать. И проебал всё то, что мне суждено было тогда проебать.

Через год, в течение которого я успел снова сесть на героин и слезть с него уже безо всяких больниц и лекарств, у меня опять началось кровохаркание. Но на сей раз я залил кровью раковину в сортире студии при Консерватории, где тогда ночевал и дневал.

Я пошёл в тубдиспАнсер, сдал все анализы, и мне сказали, что я здоров, но у меня слабые сосуды. Довольно красивая девочка лет сорока что-то пыталась мне объяснять про то, что, мол, чем ближе к фильтру уголёк, тем выше температура вдыхаемого мною табачного дыма. А, мол, без фильтра мне вообще пиздец, поскольку там температура, понятное дело, ещё выше.