Я-1 (Клаутрофобическая поэма) (2002 г.)

В какой-то степени, Адам с Евой не должны были вкушать плодов Древа Познания Добра и Зла, но в наши дни это легко поправимо, ибо существует такая нехитрая хирургическая операция, как лоботомия, отлично защищающая слишком умных от божественного проклятия.

Всё это, конечно, якобы давно всем понятно, а мне-то уж и подавно это ясно давно, ибо я довольно крупный и умный ёж, но я считаю необходимым об этом писать в надежде на то, что кто-нибудь из якобы понимающих всю эту катаперверсию поймёт это глубже, благодаря моему способу изложения материала и поймёт также, что надо бы что-то с этим, в конце концов, делать. И делать несмотря на то, что всё действительно однохуйственно. Что делай, что не делай – всё, как об стенку горох.

Но горох прежде чем отскочить, всё-таки сначала к этой стенке летит, и такая вот бесконечная хуйня, это бессмысленное «туда-сюда», очень умиротворяет, а порой даже развлекает. А вы же так любите все развлекаться! Поэтому если горох в нашей комнате перестанет летать к стенке и отскакивать от неё, смерть наступит ещё при жизни.

И потом есть же такие банальные вещи как физика, энергия, вся хуйня, которая пока что наименее скомпрометировала себя из всех созданных Человечком религий. С другой стороны, конечно уже не за горами то время, когда и физика будет низложена, и парадоксы Зенона вступят в полную силу. Не за горами то время, когда перестанут рождаться дети, ибо достижение сперматозоидом яйцеклетки станет физически невозможно, ввиду физической невозможности как такового движения. Предметы, выпущенные из рук, перестанут падать на землю или любую другую горизонтальную поверхность. Во многом это будет связано с невозможностью выпустить их из рук, что будет связано с тем, что у нерождённых детей не может быть рук, равно как и головы или ног. Но даже если бы предмет и удалось выпустить из рук, он бы всё равно не упал. Да и существование предметов, в принципе, станет невозможным, поскольку электроны не смогут вращаться вокруг атомных ядер, потому что станет невозможным движение.

Но когда всё это произойдёт, чего, в свою очередь (да и очереди-то никакой нет – никому ничего на хуй не надо – никого нет; подходи, бери, что хочешь, если, конечно, ещё не утратил способность хотеть), произойти не может, как и не может произойти ничего, – это будет (не будет) означать лишь одно – только то, что в рамках Дня Сурка наступил вечер. Однако уже утром всё обязательно начнётся по новой.

В частности, все пойдут в сортир, затем в ванную, а после на работу. Некоторые после работы пойдут развлекаться и одновременно тешить своё самолюбие в программу «Слабое звено» - отвечать на вопросы, многие из которых придумал я, что, в свою очередь, является уже моим частным случаем работы.

И ещё одно, точней – три. (Какая разница между одним и тремя, право слово?) Во-первых, я хочу предостеречь читателя от одной фишки. Ещё Илья Гавронский как-то сказал, что всегда был уверен в том, что глава в моём романе «Новые праздники», посвящённая раскрытию сути «божьего промысла», объясняющая, что все люди в конце концов станут одним единственным существом и почему это так – это лишь моя остроумная выходка, если не сказать игра экстремистского ума. Я разубедил его, но удивился. Удивился, несмотря на то, что восприятие казалось бы неглупыми людьми фразы Сократа «я знаю, что ничего не знаю» всего лишь остроумным каламбуром давно уже не является для меня новостью. Так вот, я не шутил сейчас. Не шутил ни в «Новых праздниках», ни здесь. Я вообще не люблю шутить и, не смейтесь, разговаривать тоже. Я часто шучу и много болтаю только потому, что родившись на свет, я оказался в заведомо безвыходном положении.

Во-вторых, когда Лермонтов, будучи студентом, один на всём курсе знал английский и, в силу этого имел возможность читать в оригинале английских романтиков (в частности, Колриджа), а на вопросы однокашников (о чём, мол, книга? Ну скажи! Ну чего ты, прям, как не родной!) отвечал, что им не следует нагружать себя лишними знаниями, поскольку даже если бы они тоже знали английский, всё равно бы ничего не поняли – я думаю, он был прав.

В третьих, когда Дмитрий Воденников прочитал ещё в машинописи мой первый роман «Псевдо» и сказал, что ему он понравился, то сразу же счёл необходимым добавить, что более всего ему приглянулось якобы содержащееся там клаустрофобическое ощущение времени. Заебись, блядь! (Хотя, конечно, на самом деле, большое спасибо. Дима вообще приятный, хотя и позёр. К его чести надо сказать, что он откровенный позёр. Честный фраер, блядь.)

73.

Сразу после окончания шестого класса, прямо-таки в июне месяце, я лёг в больницу на обследование. Кажется, в основном, там обследовали моё сердце, чтобы понять-разобраться-решить, может ли человек с таким сердцем (я уж не говорю об уме и таланте) служить в вооружённых силах и защищать так называемую Родину-мать.

В палате нас было человек шесть, но я помню двоих: Саню из Ярославля, большого любителя Высоцкого, и дистрофичного чеченца Арсена из Хасавюрта. Было нам тогда по тринадцать лет. И еще не был разрушен землетрясением армянский город Спитак, и в Нагорном Карабахе неторопливо текла скучная мирная жизнь.

В тот вечер, после отбоя, мы с Саней вполголоса пели песни про Афганистан, про мальчишку, который уходя в армию, что-то такое сказал своей девочке «сквозь грусть», а потом «пришёл домой в солдатском цинковом гробу». Потом заговорили о бабах. Он о своей Любке, я о Миле. Тогда же, собственно, я и сформулировал свой тезис о том, что идеальная, с моей точки зрения, женская грудь должна помешаться в руке, но сосок, по возможности, должен быть крупным.

И тут произошла довольно странная вещь.

Казалось бы, что тут такого – просто, казалось бы, в разговор вмешался Арсен. Просто ему, казалось бы, стало скучно. Но лажа была в том, что на тот момент он был, возможно, бОльшим ребёнком, нежели мы с Саней. Поэтому он и начал меня примитивно, по-детски, дразнить: «Коза Милка! Милка – коза! Коза Милка!» Откуда, право, взялось в нём такое тонкое языковое чутьё, извините, нашего языка! Мне неведомо это. Не знаю, почему.

Но я неожиданно понял, что наступил момент X. С чего я это взял – не понимаю. Ведь тогда я ещё, мало того, что не пил каждый день, но даже курить не пробовал. И я сказал: «Арсен, если ты ещё раз скажешь «коза Милка», я дам тебе по морде!» Он, конечно, не замедлил это повторить. И тогда...

Если честно, мне скучно даже описывать свои чувства, когда я встал с постели и пошёл к Арсену. Основным действительно была скука и ощущение принуждения. Мне не хотелось давать ему в морду, но вариантов у меня уже не было. Можно, конечно, сказать, что, мол, лежачего не бьют (я, кстати, его и не бил – просто дал по морде разок и всё) и прочую тупую обывательскую хуйню, но вы поймите, злобный мелкий чеченец был мною честно предупреждён, и сам меня спровоцировал. Хотел, видимо, посмотреть, что я сделаю. Возможно, не верил, думал, что я слова на ветер бросаю. Но я подошёл, сделал над собой усилие и действительно дал ему в морду, аккуратно под левый глаз. Вслед за тем я извинился и напомнил ему, что я предупреждал.

Через некоторое время Арсен тоже встал, подошёл к раковине, намочил казённое вафельное полотенце и приложил к скуле. Вероятно, не хотел расстраивать родителей, которые обещали навестить его утром.

Однако, он не называл больше Милу козой.

Вспоминая об этом эпизоде, я, человек попсовый, конечно задумываюсь, что с ним стало потом. Может он стал одним из чеченских полевых командиров? Может сражался на стороне ёбаных федералов? Может быть его уже нет в живых? Может. А может они с родителями давно уже съебались куда-нибудь на Аравийский полуостров и он, мало того, что хорошо себя чувствует, так возможно иногда ещё и вспоминает о той дурацкой истории.

Люди примитивны. До тех пор, пока они не получают по ебалу, им и в голову не приходит воспринимать тебя всерьёз. Скучно, но однозначно.

74.

Иногда же я думаю по-другому и даже по-третьему, но истинная причина того, что многие принимают за мою непоследовательность, заключается в том, что я всё могу понять, всё могу представить себе, всё оправдать, всё заклеймить, всё разрушить и всё построить. Таким меня создал бог, и, если даже создав меня и увидев, что вышло из под хуя его, он и заплакал, то только от ясного и острого понимания той простой непреложности, что Пигмалион должен умереть. Галатея слишком прекрасна. Даже странно, что не произошло наоборот – то есть, что не Галатея создала себе Пигмалиона, дабы тешить себе пизду.