Испанский сон

Для начала она стала поддежуривать, как некогда Этот. Готовящийся к пенсии Григорий Семенович, недруг, впервые увидев ее в белом халате, с недоумением приподнял очки, раскланялся и ничего не сказал. Позже он пригласил ее в кабинет — разговор был ни о чем, короткий, официальный; но она задумала предпринять еще одну попытку убедить его. Позже… как можно позже, чтобы он уже попривык к ней как к младшей коллеге… Перед самым его уходом на пенсию. Мало ли — может, по-другому сложится разговор… может, просто разжалобится…

Она быстро стала своей в отделении. Собственно, она уже и была своей… Виды, звуки и запахи, которые совсем недавно были ей отвратительны, которые она просто вынуждена была терпеть в силу временной необходимости, сделались неотъемлемой и естественной частью обновленного бытия. Она перестала вздрагивать, натыкаясь на свою фамилию — то есть, фамилию пациента, больного, Отца — в общем списке. Если к списку нужно было применить процедуру, то это просто значило, что процедуру нужно применить и к Нему.

Отношения с Этим у нее оставались ровные, дружеские и, в общем-то, никакие. В течение суток с момента несостоявшегося побега он по собственной инициативе восстановил нарушенную документацию и, обрадованный тем, что она остается в городе, не сказал ей ни слова упрека. Когда она, к его еще большей радости, начала дежурить по ночам, он стал охотно оказывать ей небольшие и ничем не обусловленные услуги. Несколько раз — не в свое дежурство — она брала у него ключ от нижнего кабинета и осторожно, умело, уже официально зная, что почем, приводила туда своего тайного любовника.

Сладость этих часов, прежде цельная и естественная, как запах полевых цветов, наполнялась теперь тонкими, острыми, вычурными компонентами, понемногу замещалась горечью и, может быть, ядом. Отец перестал быть единым в ее сознании. Отец-бог, властелин Царства, по-прежнему наделял ее жизненной силой и указывал путь. Отец-человек, отказавший ей в доверии и свободе, превратился просто в подопечного папочку-пациента, в объект заботы и родственной, жалостной нежности. Она впервые подумала, что идея троицы, может быть, в основе не так уж абсурдна; и она не могла понять, кого из двоих она ласкает по ночам.

Между тем подоспело время, когда Григорию Семеновичу осталось работать неделю с чем-то. Желая набрать побольше очков перед своей повторной попыткой, она откладывала ее как можно позже. Однако дальше тянуть было нельзя; завотделением мог, например, простудиться, и возможность была бы упущена. Она выждала удобный момент и попросилась. Он принял ее без промедления, осведомился, как дела.

— Я вижу, — сказал, — вы делаете успехи…

— Спасибо, Григорий Семенович, — улыбнулась она. — Могу я попросить Вас о личном разговоре? Не о больном таком-то, а о моем отце?

— Что ж… Пожалуйста… Слушаю вас.

— Григорий Семенович, — волнуясь, как в первый раз, заговорила она, — ну зачем его здесь держать? Ведь больница и так переполнена. Я еще новичок… но это же ясно, что мы стараемся оставлять только острых! Кроме того, сейчас вы уже знаете, что я в состоянии обеспечить ему домашний уход… и лечение амбулаторно…

Григорий Семенович задумался.

— Как я понимаю, — сказал он наконец, — ты специально из-за него работаешь в клинике?

— Да.

Он покачал головой.

— Значит, если мы его выпишем, ты бросишь работу.

— Разве это так важно? — улыбнулась она. — Все равно я работаю не на ставку, я же учусь на дневном. Но если вы хотите сказать, что…

— А может быть, — перебил он ее, глядя из-под очков с подозрением, — ты и в медицинское училище поступала только из-за него?

Это плохой вопрос, подсказал ей внутренний голос.

— Я угадал? — спросил он громче, по-видимому истолковав ее замешательство как подтверждение его догадки. — Да-а… Далеко пойдете, деточка… А интересно, если я его выпишу — ты бросишь учебу, да?

— Я не понимаю, — сумрачно сказала она. — Это как бы воспитательный вопрос?

Григорий Семенович покачал головой весьма осуждающе.

— Это человеческий вопрос! — сказал он с горьким укором. — На твое обучение государство деньги тратит… педагоги стараются — ради чего? Чтобы ты использовала медицину как орудие для вызволения из клиники одного пациента… Стыдно, деточка! А еще… а еще, как ты можешь обещать, что обеспечишь больному режим, если бросишь учебу сразу же, как только он окажется дома?

Разубеди его, подсказал внутренний голос. Докажи ему, одержи над ним верх. Для него стыд — это важно; хорошее начало будет его пристыдить.

— Да что вы, Григорий Семенович! — сказала она недоуменным, слегка даже недовольным голосом, и плечом повела. — Откуда вы взяли, что я брошу училище? И потом… какое же это орудие — медицина? Это… — хотела сказать «мое призвание», в последний момент решила, что это уже чересчур, и закончила: — …просто моя будущая специальность.

Он подозрительно сощурился.

— Но ты же признала, что пошла в медицинское только из-за отца?

— Как я могла это признать? — оскорбилась она. — Я даже на ваш вопрос не успела ответить.

— Скажите, пожалуйста! — саркастически воскликнул Григорий Семенович. — Какое странное стечение обстоятельств — отец болен, а дочка пошла в медицинское.

Он хмыкнул. Он все еще не верил ей.

Она подняла на него ясный взгляд и сказала:

— Больной Осташков поступил в клинику под Новый год, прямо из следственного изолятора. Нигде он до того не лежал, нигде не лечился. А я подавала документы в училище в июле… или даже в июне… Григорий Семенович, о каком стечении обстоятельств вы говорите? Как это за полгода я могла знать, что мой отец попадет сюда в декабре?

Он опешил.

Молодец, похвалил ее голос. Ему стало стыдно. Теперь — жди.

— Э-э… — сказал Григорий Семенович.

Он как будто что-то хотел и не решался сказать. Встал, снял очки, походил по кабинету.

— Мне не нравится эта ситуация.

— Григорий Семенович, — решилась она, — я не могу без него, мне плохо. Я хочу, чтобы он жил дома, понимаете? У меня сердце разрывается, когда я вижу его в этих коридорах.

— Вот-вот. Этим она мне и не нравится.

— Григорий Семенович, вам же все равно до пенсии рукой подать. Почему бы вам напоследок не сделать доброе дело? Я же вижу, что вы могли бы… даже хотели бы, но почему-то… Очень прошу вас! Умоляю!

Он сел, опять надел очки.

— Видишь ли, — сказал осторожно, — я не могу выписать его без визы главврача.

Она пожала плечами.

— Просто формальность…

— Нет. Ему главврач не завизирует.

— Почему?

— Не могу тебе сказать.

— Хм. Хорошо. Но в отсутствие главврача вы тоже имеете право подписывать. Если дело только в этом…

— Не только.

— В чем же? Григорий Семенович!

— Да в том, — разозлился заведующий, — что с ним пришла оперативка. Теперь поняла?

— Какая оперативка?

— Секретная. Выписывать — нельзя.

У нее внутри будто бомба взорвалась.

— Как?! Это незаконно, незаконно!

— Да… незаконно… потому и секретная…

— И вы…

Она замолчала, глядя на него с ненавистью и презрением. Корнеевых рук дело, мелькнуло у нее в голове. Подонок… Ей нехватало слов.

— Вы же врач, — нашлась она наконец. — Вы же только что мне сказали, что медицина не может быть орудием… Или вы сексот? Как вы можете?

— Не надо так, девочка, — попросил он, — был бы сексот, вряд ли сказал бы тебе об этом… Ты еще так молода… Ты еще многого не понимаешь.

— Это гадко, — сказала она с отвращением, — я не хочу и не буду этого понимать.

— Что ж… надеюсь, тебе не придется… а мне вот…

— Но сейчас-то, — спросила она, — перед пенсией… и вообще… Сейчас-то — чего вам бояться?

Он молчал.

— Ладно, — горько бросила она, — теперь поняла…

— Стой, — сказал он и сам опять встал, вздохнул глубоко, как перед прыжком в воду, припечатал воздух кулаком и выпалил: — Твоя правда! Пошли они все!

Сел и скомандовал, глядя в никуда: