Испанский сон

— А-а! — крикнул Этот.

Вопли в психдоме — обычное дело… Сперма наполнила ее рот; она могла бы задержать ее там — она любила позабавиться этим продуктом, ощутить его скользкость и вязкость, прочувствовать вкус… но сейчас это было нельзя, это была лишь половина подарка… и она, сделав несколько быстрых глотков, догнала отползающего змея — куда, негодник? а ну сейчас же назад… ухватила за хвост, потащила опять к corpus cavernosum. Как он сказал? дрожала сфинктерами? нормальные так не могут? как же… на, получи. Вот сейчас, когда ты уже не боишься, когда ты уже понял, что твое тело не собираются расчленять… на-ка мои зубки — видал? Опять боишься? Дурачок… хорошо, спрячу… Не боишься уже? А если так? Нравится? А так? Тоже нравится? А… эх, рановато… еще целых пять минут… непослушный! ну, так и быть, давай это сюда.

Теперь у нее было время распробовать. Этот уже и не вопил — лишь хрипел негромко, а потом обмяк и сполз на пол поперек полок с инвентарем, цепляясь рубашкой за доски. Она улыбалась. Она полностью отблагодарила Этого; вряд ли кто-нибудь мог дать ему больше, чем только что он получил от нее.

Кайф был восстановлен. Она проглотила то, что оставалось во рту, и посмотрела на свои часы. В запасе — пара минут… Как раз чтобы Этому оклематься.

— Ты…

— Все, все.

— Жалко, что ты…

Он покрутил головой, приходя в себя.

— Нет. Не жалко. Так постоянно нельзя…

Так можно, подумала она, и так должно быть… но смотря с кем… с единственным человеком…

— Нам пора.

— Да. Я сейчас… Я готов.

Он встал. Она одевалась.

— А твоей тайны-то больше нет… Если б ты думала обо мне плохо, уж наверно не сделала бы… то, что сделала… Да?

— Да, да. Проводи меня в гардероб.

Он проводил ее и пошел за Отцом, и она стояла в темноте, прижимая к груди Его старенькое зимнее пальтишко и думая, что сейчас Он появится… наконец-то… и больше не будет разлук. Во всяком случае, насильственных. Она запоминала этот момент, начальный момент завершающего этапа великого освобождения.

Вот они. Вот и Он.

— Здравствуй, Батюшка…

— Доченька… ты…

— Одеваемся, Батюшка.

— Прогулка? — спросил Он недоуменно. — Что-то не вовремя… Ты поздненько стала приходить…

— Праздник, Батюшка, — нетерпеливо объяснила она, — нужно переодеться… Вот брюки, рубашка и свитер. Бельишко пусть остается, на улице холодно…

Он машинально одевался. Она пританцовывала от нетерпения, помогая Ему побыстрей попасть в рукава, поплотней закутаться в шарфик, не пропустить пуговицы.

— Пошли. Вася нас проводит.

Темнота. Дверь. Дорожка.

Прощай, психбольница номер два.

Этот открыл ворота.

— Ну…

Она обняла его, чмокнула в щеку.

— Спасибо за все. Батюшка, идем.

— Погоди-ка, дочь, — сказал Отец подозрительно, — как это идем? Куда это мы в такой час из больницы?

Она растерялась. Замялась на миг.

— Просто… прогуляемся немножко по улице…

— А почему не через проходную?

Она овладела собой.

— Потому что я хочу пригласить тебя к себе в общежитие. Хочу праздник отметить с тобой. А тебя не выпустят через проходную — понял?

— Понял… Но это нельзя.

Она посмотрела на Этого — полураздетого, переминающегося слегка поодаль в ожидании, когда можно будет закрыть ворота. Этот скроил понимающую рожу и развел руками.

— Батюшка, — повысила она голос, — не огорчай меня, ладно? Пошли со мною, ради Царя.

— Не пойду. Неприятности будут.

— Ничего не будет. Пошли.

— Нет.

Она схватила Его за руки, потянула за собой… но Он уперся — просто уперся, как осел — и это вызвало в ней неожиданную вспышку гнева.

— Ты!.. не хочешь идти… со мной?

— Не могу, дочь. Пойми… тебе потом хуже будет.

— Что хуже будет? Ничего хуже не будет, только лучше! Все будет хорошо! Ну пожалуйста… Батюшка, милый… любимый… сделай, как я прошу Тебя…

Она прижалась к Нему. Она молила Его.

— Сделал Я раз, как ты просила, — глухо сказал Он и слегка отстранил ее рукой, — сама видишь, что вышло из этого… Не хотел тогда — и сейчас не хочу. Не проси меня, дочь.

Ее осенила неожиданная идея.

— Вася, — обернулась она к Этому, молчаливо наблюдавшему странную сцену, — сможешь отвлечь дежурного, чтобы мы прошли через проходную? Ну… вызвать наружу… как в кино показывают… Батюшка, — с приторной лаской обратилась к Отцу, — пошли через проходную, раз уж Ты здесь не хочешь!

— Идем назад, — жестко сказал Отец. — Я уж вижу, что ты задумала… Это не выход.

— Это выход! — крикнула она. — Я все сделала… все документы! Хочешь посмотреть? Ты выписан, понятно Тебе? Выписан! Вот… — Она полезла в сумку, вытащила бумаги, взмахнула ими перед Ним, ткнула Ему в лицо. — Вот, смотри!

— Я знаю, как выписываются, — сказал Отец.

— У нас чемоданы собраны! У нас билеты на поезд!

— Дочь, дочь… — Он покачал головой.

Она опять вцепилась Ему в пальто, мяла бумаги, что было сил тянула Его за ворота. Ноги ее скользили по снегу.

— Ты не понимаешь… Тебя чем-то напичкали…

— Ну уж нет, — вмешался вдруг Этот, — я проследил.

— Что же делать-то, а? — запричитала она в полном отчаянии; заголосила, как деревенская баба. — Ой, горе какое! Что делать, Вася? О-о…

Она зарыдала и опустилась на снег.

Двое — Отец и Этот — подняли ее и подвели к забору. Ее затрясло. В страшном сне она не могла вообразить такого. Все сделала, все предусмотрела — а такого…

— Надо бы ей укол, — озабоченно сказал Отец.

— Мне… укол?.. Мне! — укол!..

Они повлекли ее к корпусу. Она кричала и билась у них в руках.

— Пустите меня, пустите! Батюшка… милый… пошли со мной, Царством прошу… Заветом прошу… руки на себя наложу, клянусь!.. пустите…

— Не ори, — сказал прямо в ухо Этот, — снаружи нельзя… Сейчас выскочат… Замолчи… пожалуйста!

Она замолчала. Сопротивлялась молча — зло, ожесточенно… Их было двое, они были сильнее; они — самый близкий на свете человек и просто друг, оказавший хорошую услугу — насильно волокли ее прочь от мечты, от Цели, которая была уже вот-вот… на расстоянии вытянутой руки… на расстоянии шага…

Она сдалась.

Она потеряла сознание.

День понедельник оказался плохим.

Позже, анализируя свой путь, она поняла, что именно тот день оказался переломным. Слишком силен был удар… именно он завершил то, что уже началось, то есть лишил ее остатка иллюзий, надежд на кого-либо, заставил полностью полагаться только на себя… в общем, добиваясь освобождения для двоих, она освободилась сама — и даже то, что последовало за этим, уже не могло существенно повлиять на ее дальнейшую жизнь.

Когда рухнула Цель, она не сразу обрела какие-то ориентиры. Ясно было одно — побегу не быть, а что теперь вместо него, она не успела придумать вовремя. В те первые дни она вообще не очень-то думала над практическими вопросами; ее больше занимали взаимоотношения внутри Царства.

Она меланхолично таращилась в потолок со своей общаговской койки — пожелтевшие синяки оправдывали ее меланхолию в глазах подруг — и думала, вправду ли Отец предал ее, или это только ей кажется. Почему Он?.. Минутный каприз? — невозможно; она так просила Его… Боится опять попасть в тюрьму? Может быть… и за нее тоже… Но ведь она убеждала Его… бумаги показывала… Он не верит ей? Он не верит ей! Он не верит ей…

Или просто не понимает? Как можно не понимать… Делает вид, что не понимает? Зачем? Наказывает ее, преподает ей урок? Если Он предал ее, как себя вести? Ее аналитические способности словно исчезли; они не годились в проблемах такого рода. Мысли спотыкались, двигались по кругу, как арестованные на прогулке. Постепенно она стала выглядывать из этого круга, выбираться наружу, и в какой-то момент она добралась до невеселого вывода, что с Отцом уже давно — если не очень давно — не все так просто, как она продолжала считать по привычке.

Независимо от так и не разрешенной загадки предательства, ее гражданский долг — то есть, ее долг как подданной Царства — заключался теперь во всемерном содействии здоровью Отца. Независимо от наличия или отсутствия у Него душевной болезни, независимо от возможной длительности этой болезни, ее характера и перспектив, она должна быть ближе к Нему, рядом с Ним. Вот оно, время устраиваться в больницу! — когда она это поняла, ей не то чтобы полегчало, но, во всяком случае, жизнь вновь обрела хоть какой-то смысл.