Люсьен Левен (Красное и белое)

— Она недостаточно известна. Вот примерный диалог: «Левен-сын в прочной связи с маленькой Раймондой!» «А кто такая мадмуазель Раймонда?»

А надо, чтобы диалог протекал так: «Левен-сын связался с мадмуазель Гослен». «Ах, черт! Он, что, настоящий ее любовник?» «Он от нее без ума, ревнует, и т. д., и т. д. Он хочет быть единственным». Кроме того, совершенно необходимо, чтобы я ввел тебя по меньшей мере в десять домов, где будут щупать пульс у твоей сен-симонистской меланхолии.

Выбор между г-жой Гранде и мадмуазель Гослен поверг Люсьена в сильное замешательство.

Дело Кортиса закончилось весьма удачно, и граф де Вез поздравил Люсьена с успехом. Этот слишком ретивый агент, хотя умер только через неделю, не проронил ни слова.

Люсьен попросил у министра четырехдневный отпуск, чтобы привести в порядок кое-какие денежные дела в Нанси. С некоторого времени он испытывал безумное желание снова увидеть маленькое окошечко г-жи де Шастеле. Получив согласие министра, Люсьен сказал об этом родителям, и те не нашли ничего предосудительного в небольшой поездке в Страсбург (у Люсьена ни разу не хватило мужества произнести слово «Нанси»).

— Чтобы твое отсутствие не показалось долгим, я ежедневно, если только будет солнечная погода, в два часа дня буду навещать твоего министра, — сказал г-н Левен.

Люсьен находился еще в десяти милях от Нанси, а сердце его, казалось, было готово выскочить из груди. Он дышал учащенно. Так как в Нанси надо было въехать ночью и быть никем не замеченным, Люсьен остановился в деревне, расположенной в одном лье от города. Но даже на этом расстоянии он уже не мог совладать с охватившим его волнением: в грохоте повозки, издали приближавшейся по дороге, ему чудился шум колес кареты г-жи де Шастеле.

. .

— Я заработал много денег благодаря твоему телеграфу, — сказал г-н Левен сыну, — и никогда еще твое присутствие не было так необходимо.

За обедом у отца Люсьен встретил своего приятеля, Эрнеста Девельруа. Девельруа был очень печален: его ученый, обещавший ему четыре голоса на выборах в Академию политических наук, умер на водах в Виши, и, похоронив его должным образом, Эрнест убедился, что он напрасно убил четыре месяца на скучные заботы о нем и, кроме того, оказался в смешном положении.

— Надо добиться успеха, — говорил он Люсьену, — но, черт возьми, если когда-либо я решу ухаживать за членом института, я выберу человека с лучшим здоровьем… и т. д., и т. д.

Люсьен восхищался характером кузена: Девельруа погрустил лишь восемнадцать дней, затем составил новый план и принялся за его осуществление. В гостиных Эрнест говорил:

— Я должен был провести несколько дней в скорбном одиночестве, посвятив их памяти ученого Декора. Дружба этого превосходного человека и его утрата составят эпоху в моей жизни; он показал мне пример, как надо умирать, и т. д., и т. д. Я видел мудреца в его последний час черпавшим утешение в христианстве; только у ложа умирающего можно оценить вполне эту религию, и т. д., и т. п.

Через несколько дней после своего возвращения в свет Эрнест сказал Люсьену:

— У тебя сильное увлечение. (Люсьен побледнел.) Ты, черт возьми, счастливчик: тобою интересуются. Остается лишь отгадать, кто предмет твоей страсти. Я не спрашиваю тебя ни о чем, я скоро скажу тебе, чьи прекрасные глаза лишили тебя веселости. Счастливец Люсьен, общество интересуется тобой! Ах, боже великий, какое счастье иметь отца, который устраивает званые обеды и который встречается с господином Поццо ди Борго и представителями высшей дипломатии! Будь у меня такой отец, я всю зиму находился бы в центре дружеского внимания, и смерть славного Декора, скончавшегося у меня на руках, принесла бы мне, пожалуй, больше пользы, чем его жизнь. Не имея же такого отца, как твой, я из кожи лезу вон, но это не подвигает дела вперед или приводит лишь к тому, что меня называют интриганом.

На тот же слух натолкнулся Люсьен и в домах трех старинных приятельниц своей матери, у которых были салоны, так сказать, второго сорта, где его принимали очень радушно. Маленький Дебак, которому он нарочно разрешил поговорить о вещах, не имеющих отношения к службе, признался ему, что наиболее осведомленные люди отзываются о нем как о молодом человеке с блестящей будущностью, но которому мешает полностью применить его таланты сильная страсть.

— Ах, дорогой, какой вы счастливец! В особенности если этой сильной страсти у вас нет! Какие выгоды можете вы извлечь из подобного положения! Этот блеск надолго страхует вас от всяких насмешек.

Люсьен защищался как только мог, но подумал: «Моя злосчастная поездка в Нанси раскрыла все».

Он и не догадывался, что слухами о его якобы сильной страсти он был обязан отцу, который действительно стал относиться к нему с любовью после его столкновения с министром иностранных дел и простирал свою заботливость до того, что даже в холодные и сырые дни отправлялся на биржу, чего он ни разу не делал с тех пор, как ему исполнилось шестьдесят лет.

— Люсьен в конце концов возненавидит меня, — говорил он г-же Левен, — если я буду слишком настойчиво руководить им и беспрестанно твердить ему о делах. Я должен остерегаться роли отца, столь тягостной для сына, когда отец скучает или слишком горячо любит его.

Госпожа Левен самым энергичным образом запротестовала против сильного увлечения, которое он хотел навязать сыну: в этих слухах она усматривала источник всяких опасностей.

— Мне хотелось бы для него, — говорила она, — жизни спокойной, а не блестящей.

— Не могу, — отвечал г-н Левен. — По совести, не могу. Ему необходимо сильное увлечение, иначе вся эта серьезность, которую вы так цените в нем, обратится против него: из него может выйти лишь пошлый сенсимонист и, как знать, позднее, годам к тридцати, даже основатель какой-нибудь новой религии. Все, что я могу сделать, — это предоставить ему выбор красавицы, которая вызовет в нем это сильное и глубокое чувство, будет ли это госпожа де Шастеле, госпожа Гранде, мадмуазель Гослен или эта подлая маленькая Раймонда, актриса, которая получает шесть тысяч франков жалованья…

Он не досказал своей мысли до конца: «…и целый день позволяет себе отпускать колкости по адресу мадмуазель де Брен…»

— Ах, не произносите имени госпожи де Шастеле! — воскликнула г-жа Левен. — Вы можете толкнуть его на настоящее безрассудство.

Господин Левен подумал о г-же де Темин и г-же Тоньель, с которыми он уже двадцать лет находился в приятельских отношениях: они были очень дружны с г-жой Гранде.

Уже много лет, как он брал на себя заботы о состоянии г-жи де Темин; в Париже это большая услуга, обязывающая к беспредельной благодарности, ибо в эпоху, когда чины и знатность происхождения утратили свое былое значение, деньги остались единственной непоколебимой ценностью; деньги же, за судьбу которых не надо тревожиться, — самая прекрасная вещь на свете. Он отправился к ним обеим расспросить о сердечных делах г-жи Гранде. Мы освободим их ответы от чрезмерных повествовательных длиннот и даже сведем воедино разъяснения, данные обеими дамами, которые жили в одном особняке, пользовались общей каретой, но имели друг от друга кое-какие тайны. Г-жа Тоньель отличалась твердым характером и даже некоторой резкостью; она была непременной советницей г-жи Гранде в особо важных случаях. Что касается г-жи де Темин, эта дама была бесконечно кротка, находчива, остроумна и считалась верховным судьей в вопросах общественных приличий. Сквозь свои очки она видела не очень далеко, но отлично замечала все происходившее в поле ее зрения. Родившись в знатной семье, она в молодости совершила кое-какие ошибки, которые позднее сумела загладить, и уже сорок лет как не ошибалась в своих суждениях о последствиях, которые должен был вызвать в парижских салонах тот или иной поступок.

За последние четыре года ее спокойствие было несколько омрачено двумя прискорбными обстоятельствами: появлением в обществе людей, о которых никогда не должен был бы докладывать лакей в хорошем доме, и печалью о том, что в полках уже не хватает мест для всех знатных молодых людей, некогда бывших сверстниками ее внуков, которых она уже давно утратила. Г-н Левен, встречавшийся с г-жой де Темин раз в неделю либо у себя, либо у нее, решил, что в ее присутствии надо разыграть роль отца всерьез.