Люсьен Левен (Красное и белое)

Один из семи предложил опиум.

«А, вот он, мошенник, подкупленный генералом Р.», — подумал Люсьен.

Это был весьма элегантный господин с красивыми белокурыми волосами и с двумя огромными орденскими ленточками в петлице. Люсьен прочел свою мысль в глазах у большинства присутствующих. Предложение было решительно отвергнуто.

— Больной не испытывает невыносимых страданий, — сказал пожилой врач.

Другой предложил обильное кровопускание из ноги, с целью предотвратить внутреннее кровоизлияние. Люсьен не усмотрел никакой задней мысли в этом предложении, но г-н Моно заставил его переменить мнение на этот счет, громким голосом многозначительно заметив:

— Кровопускание может иметь лишь одно несомненное последствие: у раненого отнимется язык.

— Я решительно высказываюсь против, — заявил один из хирургов, порядочный человек.

— И я.

— И я.

— И я.

— По-видимому, большинство, — взволнованно констатировал Люсьен.

«Следовало бы вести себя спокойнее, — подумал он, — но как тут удержаться?»

Заключение консилиума и протокол были подписаны в четверть одиннадцатого. Господа хирурги и врачи, ссылаясь на больных, которых им нужно навестить, разбегались по мере того, как один за другим подписывали протокол. Люсьен остался один в обществе хирурга-великана.

— Пойду еще раз взглянуть на раненого, — сказал Люсьен.

— А я доканчивать свой обед. Вы, может быть, найдете его уже мертвым. Он в любую минуту может протянуть ноги. До свиданья!

Люсьен вернулся в палату для раненых; он был неприятно поражен темнотою и зловонием; время от времени раздавался слабый стон. Наш герой никогда не видел ничего подобного: смерть казалась ему, разумеется, чем-то страшным, но в то же время чистым и благоприличным. Он всегда представлял себе, что умрет на травке, как Баярд, прислонившись головою к стволу дерева; так рисовалась ему смерть на дуэли. Он взглянул на часы. «Через час я буду в Опере, но никогда не забуду этого вечера… За дело!» — сказал он себе и приблизился к койке раненого.

Оба санитара полулежали в креслах, вытянув ноги на стульях; они спали и, как ему показалось, были немного пьяны. Люсьен подошел к постели с другой стороны.

Раненый лежал с широко раскрытыми глазами.

— Важнейшие органы у вас не повреждены, в противном случае вы умерли бы в первую же ночь. Вы ранены значительно менее опасно, чем думаете.

— Ба! — нетерпеливо отозвался больной, точно издеваясь над надеждой.

— Дорогой товарищ, вы либо умрете, либо выживете, — продолжал Люсьен мужественным, решительным и даже сердечным тоном (этот раненый внушал ему гораздо меньше отвращения, чем элегантный господин с двумя крестами). Вы либо останетесь в живых, либо умрете.

— Никакого либо, господин корнет. Моя песенка спета.

— Во всяком случае, смотрите на меня как на вашего министра финансов.

— Как? Министр финансов собирается назначить мне пенсию? То есть не мне, а моей бедной жене?

Люсьен взглянул на обоих санитаров: они не прикидывались пьяными, они в самом деле не были в состоянии слушать или по крайней мере понимать, что говорилось.

— Да, товарищ, если вы не будете болтать.

Глаза умирающего просияли и с каким-то удивительным выражением уставились на Люсьена.

— Вы понимаете меня, товарищ?

— Хорошо. Но при условии, что меня не отравят. Я должен умереть. Я человек конченый, но, видите ли, мне кажется, что в том, что мне здесь дают…

— Вы ошибаетесь. Впрочем, не берите в рот ничего из того, что вам дают в госпитале… у вас есть деньги…

— Как только я закрою глаза, эти негодяи украдут мои деньги.

— Хотите, товарищ, чтобы я прислал вам вашу жену?

— Черт возьми! Вы славный человек, господин корнет. Я передам моей бедной жене ваши два наполеондора.

— Ешьте только то, что вам будет приносить жена. Надеюсь, это разговор настоящий? Впрочем, даю вам честное слово, здесь нет ничего подозрительного…

— Будьте добры, наклонитесь ко мне, господин корнет. Я не собираюсь командовать… но, поймите, от малейшего движения у меня начинается адская боль в животе.

— Ну, ну, можете положиться на меня, — ответил Люсьен, подойдя к нему вплотную.

— Как вас зовут?

— Люсьен Левен. Я корнет Двадцать седьмого уланского полка.

— Почему на вас нет мундира?

— Я в отпуску в Париже и прикомандирован к министру внутренних дел.

— Где вы живете? Извините, прошу прощения, но…

— Лондонская улица, дом номер сорок три.

— А! Вы сын богача-банкира Ван-Петерс и Левен?

— Совершенно верно.

После небольшой паузы раненый сказал:

— Ну что ж, я вам верю… Сегодня утром, лежа в обмороке после перевязки, я слышал, как кто-то предложил этому рослому силачу-хирургу дать мне опиум. Тот выругался, потом они удалились. Я открыл глаза, но видел все, как в тумане… Быть может, это объясняется просто потерей крови… Согласился ли хирург с предложением дать мне опиум или не захотел?

— Уверены ли вы в этом? — в сильном замешательстве спросил Люсьен. — Я не думал, что республиканская партия работает так проворно…

Раненый посмотрел на него.

— Не в обиду вам будь сказано, господин корнет, вы так же, как и я, хорошо знаете, откуда это идет.

— У меня вызывают отвращение эти мерзости, я ненавижу и презираю людей, которые могли себе это позволить! — воскликнул Люсьен, почти позабыв о своей роли. — Положитесь на меня. Я привел к вам семь врачей, как к какому-нибудь генералу. Неужели вы думаете, что столько людей могут сговориться между собой насчет такой проделки? У вас есть деньги, вызовите к себе жену или кого-нибудь из родственников, пейте только то, что купит вам жена…

Люсьен был взволнован; больной пристально смотрел на него: голова его лежала неподвижно, но глаза следили за всеми жестами Люсьена.

— Ну, да что там! — промолвил больной. — Я был капралом в Третьем линейном полку при Монмирайле. Я прекрасно знаю, что должен околеть, но быть отравленным неприятно… Я не стыдлив… да и нельзя, — добавил он, меняясь в лице, — быть стыдливым при моем ремесле. Если бы в жилах у него текла кровь, а не водица, то после всего, что я сделал для него, по его двадцатикратному настоянию, генерал Р. должен был бы быть здесь, на вашем месте. Вы его адъютант?

— Никогда не видел его в глаза.

— Адъютанта зовут Сен-Венсан, а не Левен, — произнес раненый, как бы разговаривая с самим собой. — Есть одна вещь, которую я предпочел бы вашим деньгам.

— Скажите, что?

— Если бы только вы были так добры. Я хочу, чтобы меня перевязывали только когда вы будете здесь… вы, сын господина Левена, богача-банкира, который содержит мадмуазель де Брен из Оперы… Потому что, господин корнет, — сказал он, снова повышая голос — когда они увидят, что я не хочу принимать их опиум… то во время перевязки — трах!.. ничего не стоит быстро нанести удар ланцетом сюда, в живот. А у меня тут все горит… все горит!.. Это долго не протянется, это не может долго тянуться… Прикажите, чтобы завтра… потому что, мне кажется, вы здесь всем распоряжаетесь… А почему вы распоряжаетесь? И даже не нося мундира!.. Словом, пускай по крайней мере меня перевязывают у вас на глазах… А высокий хирург-силач, согласился он или нет? Вот в чем вопрос.

Мысли путались у него в голове.

— Не болтайте, — сказал Люсьен. — Я беру вас под свое покровительство. Я пришлю к вам вашу жену.

— Вы славный человек… Богач-банкир Левен, который содержит мадмуазель де Брен, не плутует… не то, что генерал Р.

— Разумеется, я не плутую, но, пожалуйста, не говорите мне никогда ни о генерале Р., ни о ком другом, и вот вам десять наполеондоров.

— Отсчитайте их мне в руку… Когда я подымаю голову, у меня начинает сильно болеть в животе.

Люсьен шепотом отсчитал наполеондоры и положил их один за другим в руку раненому так, чтобы он мог ощутить это.

— Молчок! — сказал Кортис.

— Молчок, хорошо сказано. Если вы сболтнете лишнее, у вас украдут ваши наполеондоры. Разговаривайте только со мной, и то, когда мы будем одни. Я буду вас навещать ежедневно, пока вы не выздоровеете.