Мемуары Дьявола

Таковы были мысли Оливии в тот час. Любовь для нее вовсе не означала надежду на счастье; дать волю своим светлым чувствам, стать любовницей господина де Мера означало для нее лишь безусловное и взаимное разочарование. Всю ночь Оливия провела то в опасениях, то в небывалом очаровании от нежных ощущений, в которых при воспоминании о беседе с генералом купалась ее душа, словно путник, измученный лихорадкой и сплином {240}, нашедший наконец сверкающее белизной благоухающее ложе, где впервые после долгого напряжения он может отдохнуть.

Вскоре в эти душевные переживания вмешался здравый смысл и подсказал Оливии решение, показавшееся ей разумным. Больше всего Оливия боялась выставить себя на смех и, чтобы избежать этого, решила уклониться от страсти, весьма забавной для всех ее знакомых; но она не хотела, чтобы кто-нибудь заметил ее страх, а потому, не желая ни скрываться от господина де Мера, ни испытать еще раз внушенное им смятение, подумала, что будет небесполезным на какое-то время возобновить свой былой, полный развлечений образ жизни, дабы наваждение в лице господина де Мера оказалось в нем лишним.

Таким образом, на следующий день генерал уже не застал Оливию одну, как, скорее всего, рассчитывал. В ее гостиной собрались те немногие хорошо воспитанные мужчины, которыми располагал в то время Париж, и несколько роскошнейших женщин, служивших предметом самых скандальных пересудов. Одна из них уже привлекала раньше внимание генерала; когда-то он соблазнил ее за несколько дней и бросил через несколько часов, так что ее злоба еще не угасла. С любым другим мужчиной она испробовала бы самый утонченный в подобных обстоятельствах план женской мести: влюбить в себя того, кто ее унизил, чтобы затем в свою очередь унизить его отказом в самой оскорбительной форме; но эта женщина считала, что слишком хорошо знает генерала, чтобы подобный номер прошел гладко, а потому, как честный противник, решила отомстить лобовой атакой по всему фронту.

Нет ничего легче, чем перевести разговор в гостиной на неистощимую любовную тему. Госпожа де Кони, как звали эту женщину, так и сделала, и после нескольких вводных общих фраз обрушилась с резкой критической речью на мужчин, распутством изничтоживших в себе всякое благородное чувство, почтение и жалость, и приписала им последний из пороков — низость.

Генерал, с изрядной долей презрения терпевший гневный пафос госпожи де Кони, не смог, однако, не вздрогнуть при ее последних словах; заметив это, она, обращаясь уже прямо к нему, продолжила полным иронии тоном:

«Да-да, генерал, самой распоследней низостью является та, что совершается по отношению к женщине. Я вовсе не утверждаю, что самая недостойная подлость заключается в уничтожении ее репутации, ибо если женщина чиста, то она найдет веские доводы, чтобы защитить свою честь — ведь есть еще на этом свете порядочные люди, способные выслушать ее и понять; если же женщина не заслуживает никакого уважения, то причиненное ей зло не так уж велико, к тому же у нее всегда остается шанс найти в новом возлюбленном если не возвышенную душу, то по меньшей мере отважное сердце, которое заставит оскорбившего ее негодяя отвечать за свои слова».

Что ни говори, а генерал подвергся столь внезапному и страстному нападению, что никак не мог скрыть свое смятение. Он побледнел, инстинктивно стиснул зубы и готов был провалиться на месте, ибо Оливия прекрасно все слышала и заметила его смущение.

Госпожа де Кони умолкла, задохнувшись от ярости. Не думай, однако, что, воспользовавшись этим словом, я имел в виду, что ее упреки адресовались генералу в запальчивых выражениях ополоумевшей женщины, чьи слова пронзительным криком вырываются из глотки, а глаза, того гляди, вылезут из орбит; нет, весь ее монолог был произнесен в лукавом и насмешливом тоне, с томно опущенными длинными ресницами. Только еле уловимое подрагивание губ и едва ощутимая дрожь в голосе выдавали, что гнев, находивший выход в таком сдержанном виде, разразился бы ураганом, если бы не крепкая узда, которую вы называете приличиями высшего света. Именно в этом, то есть в передаче страстей, большинство ваших писак — авторов новомодных романов — кажутся мне особенно неумелыми. В каком бы мире и в какое бы время ни жили их герои, эти бумагомаратели всегда заставляют их выражаться самым энергичным образом, извергаться по любому поводу подобно вулкану, забывая, что под спудом ваших цивилизованных нравов пламя его редко вырывается наружу, и он чаще всего рокочет и ворчит, но не позволяет огню и лаве выплеснуться наружу.

Оливия, слишком хорошо знала свет, чтобы не понять, какая дикая злоба таится под маской насмешливого пренебрежения госпожи де Кони; но, нисколько не стремясь укрощать ее, а, наоборот, желая узнать, до какого градуса кипения ее гостья может дойти, она спросила:

«Разве существует еще большая подлость, чем та, чей портрет вы нам нарисовали?»

«Безусловно, — госпожа де Кони опустила руки на подлокотники кресла и взглядом снизу вверх смерила генерала, стоявшего у камина, — эта подлость состоит в том, чтобы, воспользовавшись громким именем, некоторым личным обаянием и умом, а также даром объясняться на языке сердца, сблизиться с женщиной, женщиной, поймите меня правильно, ранее незнакомой, с которой до того наш подлец никогда не встречался, а значит, она никак не могла как-то затронуть его интересы, чувства или тщеславие, с женщиной, которую он мог бы и не заметить, но вместо того заранее видит в ней жертву, заранее решает причинить ей боль. И, как я уже сказала, он сближается с ней и поначалу очень ласково с ней обходится, она гордится тем, что за ней ухаживает столь видный мужчина; он нарушает ее покой ради любви, которой она не искала, вырывает ее из безмятежной размеренной жизни ради беспокойных страстей, давно уже избегаемых ею; он предлагает безграничную преданность и убеждает в искренности этой преданности; женщина счастлива оттого, что ее любят, и он убеждает ее, что она должна позволить себе еще большее счастье — любить; ее разум бунтует, пьянеет, сбивается с толку, и вскоре он добивается от этой женщины того, что хотел; а на следующий день он исчезает — без какого-либо предлога, без малейшей ссоры или упреков, без оправданий или какой-то необходимости; ее бросают, и любовь, которая еще теплится поначалу, сменяет стыд, страшное ожидание и непроходящее недоумение — ведь она не знает, в чем ее вина; и, наконец, приходит уверенность, что ее покинули самым недостойным образом, даже не потрудившись довести дело до логического конца. А он тем временем уже увивается за другой юбкой, затевая точно такую же подлость, ибо именно это я называю самой низкой и грязной подлостью; и я уверена, что вы, генерал, придерживаетесь того же мнения».

Возможно, впервые последствия любовного приключения обсуждались в этом кругу в сколько-нибудь серьезном тоне; возможно, в других обстоятельствах в ответ на горький стон госпожи де Кони раздались бы шуточки и прибауточки; и наверно, первой начала бы смеяться Оливия, а генерал с помощью смеха легко ушел бы от сурового обвинения, но интонации госпожи де Кони подавили всякое легкомыслие в гостиной. Оливия слушала ее речь, не спуская сосредоточенного взгляда с господина де Мера, и, хоть она и не произнесла ни слова, он прекрасно видел, что она весьма напугана перспективой подобного несчастья. Меж тем генерал не мог не попытаться хоть что-нибудь возразить, как бы жалко это ни выглядело, и сказал:

«Что же вы хотите, сударыня? Сердце легко обманывается, и частенько любовь сменяется быстрым разочарованием; желание, которое внушает красивая и умная женщина, может ввести в заблуждение и показаться истинной любовью; а когда желание угасает, можно обнаружить, что, кроме него, ничего и не было».

«И элементарной порядочности тоже, — продолжала госпожа де Кони. — Ничего не было, вы говорите, кроме разочарованного мужчины, который собирается причинить боль ничего не подозревающей женщине; не осталось даже капли благовоспитанности, чтобы по меньшей мере завуалировать учтивостью самое низкое и позорное из оскорблений! О! Вы правы, не осталось ничего, ровным счетом ничего, кроме негодяя, обожающего бить слабого, кроме мужлана, научившегося оскорблять с завидной изысканностью».