Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Однако разоблачения еще не кончились.

— Кто же все-таки эти бумажки писал, я вас спрашиваю?— продолжал Мазура. — Тут ведь грамотная рука нужна. Не может Катерина так писать. И парень не может. Кто же это? И тут я, кажется, тоже правду нашел.

— А ну? — буркнул жандарм.

— Этот Михай Гудзенко божился, что нашел книгу на дороге. Ложь! На книге написано, от руки и как раз, заметьте, тоже печатными буквами: «Ф. С.». Кто же это у нас «Ф. С.»? Это, я так думаю, Флорика Симонеску, учительница.

— Что-о?! — воскликнул жандарм так визгливо, точно его укололи. — Она же такая тихая особа!

— Что из того, что она тихая? — возразил Мазура.— Разве она должна кричать: «Арестуйте меня, я большевичка!»?

— Постойте, постойте, домнулэ Мазура! — все не приходил в себя жандарм. — Но ведь она румынка!

— А мало ли их и среди румын, вы думаете? Я уверяю вас, что она самая настоящая большевичка! Например, зачем она книжки раздает? Кто ж так делает? Ну хоть бы сама читала. Я бы тогда сказал — пусть ее господь всемогущий судит. А зачем же она другим дает? Зачем она к самым последним беднякам ходит детей учить? Зачем она, к примеру, эту Катю Сурду учит? Ясно, что большевичка! Раньше научит грамоте, потом даст

всякие книжки читать... А потом, смотри, добрым людям жизни нет. Вот оно как!.. Так что, домнулэ Ионеску,— сказал Фока в заключение, после небольшой паузы,— думаю, что вся компания тут. Сурду воровала бланки с печатью, учительница писала, Михай Гудзенко расклеивал. Опять скажу — глазами не видел, но душой верю.

Донос Мазуры был увенчан большим успехом: оба Гудзенко — отец и сын, — Катерина Сурду и учительница Симонеску на рассвете следующего дня встретились в помещении для арестованных.

Последней была приведена Катя. Трое сидели на полу избитые, у Миши вспухла губа. У его отца и учительницы— синяки под глазами. Однако ни Катенька, ни, к великой своей досаде, Ионеску не увидели на их лицах никаких признаков уныния, растерянности, страха.

Учительница, молодая женщина с открытым лицом и ласковой улыбкой, спокойно беседовала с Иваном Тихоновичем.

— Не сметь разговаривать! — крикнул жандарм.

На это учительница невозмутимо ответила:

— Арестованным можно. Разве вы не знаете, что сам король разрешил арестованным разговаривать?! И даже никому, кроме арестованных!

Гудзенко рассмеялся. Жандарм смутно догадывался, что это, собственно, смеются над ним. Пропуская Катю в помещение, он сорвал свою злость на ней, толкнув ее в спину.

Катя упала и непременно ударилась бы головой об угол стола, если бы ее не подхватил Миша. Держа ее секунду в объятиях, он прошептал:

— Не бойся, серденько! Не бойся, моя люба!

У порога несчастий и испытаний он наконец сказал ей то, чего не умел сказать раньше. А Катя подняла на него благодарные и счастливые глаза и так уверенно села на пол рядом с ним, точно это было самое лучшее место на земле. Она взяла Мишину руку и склонила голову к нему на плечо.

Иван Тихонович из-под бровей посматривал на обоих. Предстояли тяжелые дни, в сигуранце будут пытать. Выдержат ли эти молодые?

Катя была вся какая-то необыкновенно светлая, ясная. Она точно светилась счастьем внезапно раскрывшейся перед ней любви.

И все же в глазах ее пробегал время от времени тот самый блеск ярости, какой в иные минуты озарял лицо ее матери.

«Выдержат! — решил про себя Гудзенко. — Все выдержат!»

С утра пошел дождь: раненая рука Гудзенко-отца правильно предсказала результаты крестного хода.

За селом размыло дорогу. Это и некоторые другие посторонние и случайные обстоятельства помешали шефу Петру Ионеску отвезти арестованных в город своевременно. Он выехал с ними лишь на следующий день, часа в два.

Солнце, видимо, уже забыло про молебен, про показания барометра, про раненую руку Гудзенко. Оно снова пыталось обратить землю в шкварку. Арестованные устали от зноя и пыли. Они еще больше устали от Ионеску, который, не закрывая рта, расписывал им, что ждет их в сигуранце за кражу казенной печати, за подделку подписи должностного лица, за распространение разных этаких идеек и за неуважительные разговоры, которые показывают, как черным по белому, что они большевики.

На дороге было безлюдно и тихо. Монотонный голос Ионеску безостановочно сопровождало монотонное стрекотание кузнечиков.

Вдруг на дороге показался солдат — пограничник из ближайшего поста. Он был без оружия и бежал навстречу, размахивая руками и что-то крича.

Солдат бежал со стороны реки. А со стороны поля на дорогу вырвалась пароконная телега. Издали было видно, как над спинами лошадей бешено кружится кнут. Лошади бежали, точно за ними гнались волки.

— Что вы делаете?! — кричал солдат, увидев, что жандарм везет, по-видимому, арестованных. — Что вы делаете, ведь большевики идут!

— Какие? Откуда? — довольно простодушно спросил Ионеску, подтверждая лишний раз распространенное мнение о нем, как о человеке не слишком сообразительном.

'— Дурак! — забыв всякое чинопочитание, крикнул солдат вместо прямого ответа.—Откуда?! Из России! Откуда еще?!

Он показал рукой в сторону Днестра. Река представляла необычайное зрелище: ее пересекало множество лодок, в лодках сидели военные.

Покуда Петру Ионеску напрягал воображение, чтобы постичь, что все это значит, подкатила телега. В ней сидело несколько крестьян-украинцев из Петрешт. Увидев своих арестованных односельчан, они еще издали закричали:

— Дайте ему по потылице, бо наши идуть! Що вы на его дывытесь? Скорийше дайте ему по потылице!

— Погоняй! — крикнул жандарм вознице и, растерявшись, стал даже колотить возницу кулаком в спину.

Но возница обернулся и не спеша дал ему по зубам.

Глава восьмая

Двадцать шестого июня 1940 года правительство Советского Союза предложило румынскому правительству освободить Бессарабию. В ноте указывалось, что «Советский Союз никогда не мирился с фактом насильственного отторжения Бессарабии, о чем правительство СССР неоднократно и открыто заявляло перед всем миром», и что если захват территории был возможен на заре жизни Советского государства, то эти времена давно прошли и вопрос пора урегулировать.

Советская нота была вручена румынскому послу в Москве двадцать шестого июня, в 10 часов вечера. В ней было сказано, что правительство Советского Союза ожидает ответа в течение следующего дня, двадцать седьмого июня.

Ответ прибыл в срок. Но либо королевское правительство ничего не поняло, либо пыталось сделать вид, что не поняло: оно изъявило согласие открыть переговоры.

Захват Бессарабии был произведен без переговоров. Дипломатическая процедура понадобилась румынскому правительству, лишь когда зашла речь о возвращении захваченной территории.

Правительство СССР нашло румынский ответ неудовлетворительным и предложило очистить Бессарабию в течение четырех дней, считая с двадцать* восьмого июня, с двух часов дня по московскому времени. Советское правительство «настаивало», как говорилось в ноте, на том, чтобы ответ был дан двадцать восьмого июня, не позже 12 часов дня.

Ответ прибыл в 11 часов утра. Королевское правительство наконец все поняло: оно безоговорочно принимало советские условия.

Конечно, население и власти были оповещены. Почему же Ионеску, как видно, ничего не подозревал? Что случилось?

Не знаю. По-моему, дело было, скорей всего, так.

Предупреждение о том, что большевики придут в такой-то час, Ионеску принял за новую и крайне вредную мистификацию и не сомневался в том, что к делу причастны его арестованные. Допрашивать их он не стал, а поскорей повез прямо в сигуранцу: там они все скажут, там с ними поговорят, как надо, и они все скажут!

Скорей всего дело было именно так.

Гудзенко и его товарищи, а также их односельчане-украинцы, то есть вся группа, которую мы оставили на дороге, не стали там задерживаться.

Возницы гнали вовсю, и две телеги весело катились рядом, везя счастливых людей.

Село оказалось'пустым — ни души на улицах. Все были на берегу,* примерно в километре вниз по течению, у белого домика, где помещался румынский пограничный пост. Там высаживались красноармейцы.