Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Лейтенант приказал отпустить жандарма, говоря, что тот обязан .немедленно, не задерживаясь, покинуть Бессарабию.

Но Гудзенко-отец заметил, что если надо его отпустить, значит, надо, и «пехай его свиньи едять». Но пусть раньше ответит на один вопрос.

— На какой вопрос?

— Видите, товарищ, — пояснил Гудзенко, — сам он мне не нужен. Он подастся в Румынию — ну, и черт с ним, с таким собачьим мясом! А мне тот человек интересен, который с нами будет жить.

— Это ж кто?

— А Фока! — сказал Гудзенко, тыча пальцем в Ма-

зуру.

Теперь Фока уже дал бы голову наотрез, что на трибуну его действительно выгнала сама нечистая сила.

— Пусть жандарм скажет, кто ему нас отдал. Меня, сына моего Мишку, учительницу да еще Катю Сурду, вот эту дивчину, — требовал Гудзенко. — Он же нас сегодня вез в сигуранцу. Пусть скажет, кто на нас показал!

— Хотите ответить? — спросил лейтенант жандарма.

Однако раньше, чем Ионеску успел открыть рот, Мазура закричал — пронзительно, на какой-то необыкновенно высокой, визгливой ноте:

— Спасите меня! Спасите меня! Что хотите отдам! Берите сто овец!

Мазура неуклюже и смешно прыгал и вертелся перед лейтенантом и красноармейцами, а те разглядывали его не без любопытства: они уже давно забыли, как выглядит живой кулак.

Наконец Мазура и жандарм получили возможность уйти. А народ долго еще не расходился. Люди точно приросли к берегу: они не могли оторвать глаз от воинских частей, которые переправлялись через всегда молчаливую реку, наполняя ее песнями, как символом воскресавшей жизни.

Глава девятая

Четверо суток дул ветер. Четверо суток гнал он оккупантов назад, в Румынию.

Среди многих десятков тысяч человек, которых он выметал из Бессарабии, некий господин переживал события неизмеримо более тяжело, чем кто-либо другой. У него была на то куча личных, глубоко личных, совершенно интимных причин.

Это был Оскар Дидрихс.

Двадцать четвертого июня Шлих получил от него телеграмму из Бухареста: «Приеду завтра. Дидрихс».

Супруги Шлих испугались.

— Какого черта ему надо?!—угрюмо и в одно слово спросили они друг друга.

За двадцать с лишним лет полного и бесконтрольного хозяйничанья Шлих страшно привык к имению Дид-рихса. Бедняге управляющему становилось все трудней, неприятней и даже мучительнее отвозить хозяину отчеты и посылать ему деньги. Шлих считал величайшей несправедливостью самый факт существования Дидрихса и не мог примириться с его правом на получение заочных доходов. Чтобы хоть сколько-нибудь смягчить эту несправедливость, Шлих обворовывал хозяина. Встреча в имении грозила неприятностями.

— И зачем его черти несут?! — в испуге повторяла чета Шлих. — Пойдет теперь совать нос куда не надо.

Дидрихс прикатил на другой день в довольно элегантном «опеле». С ним был незнакомый, весьма солидный господин лет пятидесяти с небольшим.

Фрау Шлих, всплескивая толстыми ручками, несколько раз воскликнула: «Ах, как 'вы чудесно выглядите, герр Дидрихс!» — и несколько раз спросила, «как здоровье фрау Дидрихс» и «как здоровье дорогой фрейлен Молли».

Что касается самого Шлиха, то сейчас это был какой-то новый, совершенно неузнаваемый герр Шлих. Он точно надел другое лицо, и такое хорошее, что, пожалуй, действительно не следовало пользоваться им в обычное время, чтобы оно, упаси бог, не износилось. Новенькое это лицо ничем не напоминало лица «конной холеры», которым он пользовался для общения с крестьянами.

Шлих светился приветливостью, старательностью и желанием угодить. Раньше чем войти в покои владельца, он приглаживал волосы, откашливался, чуть склонял голову набок и не входил, а как бы вплывал в комнату, кланяясь, улыбаясь и стараясь придать своим движениям некоторую приятную закругленность.

Дидрихс раскрыл цель своего приезда: он продает имение.

Господин, которого он привез с собой, — его фамилия Маринеску, — покупатель. Дидрихс прибавил, что поре-

комендовал Шлиха будущему владельцу, и тот не собирается менять управляющего.

Это вызвало у 'Шлиха взрыв признательности.

Условия продажи были оговорены, покупатель знал имение по планам и картам, сделку можно было считать решенной. Оставалось лишь осмотреть имущество и поехать в город, к нотариусу, чтобы все оформить.

Утром Шлих вошел к Дидрихсу с сенсационным сообщением: в селе арестовано четверо опасных террористов, которые в течение полугода наводили страх на все местные власти. Шлих рассказал подробно историю с фальшивыми воззваниями.

Дидрихс выслушал рассказ мрачно и попросил ничего не говорить Маринеску: покупатель должен находиться в состоянии абсолютного душевного покоя. Никакая тревога не должна омрачать дух покупателя в торжественную минуту, когда деньги шуршат в его руках в последний раз, готовясь перейти в руки продавца.

Шлих молча поклонился в знак согласия. Он будет молчать.

— И супруге вашей скажите!

— Слушаю!

Два дня продолжался осмотр имущества. Маринеску оказался необыкновенно придирчивым. Из-за ничтожной мелочи он подымал скандалы, крича, что его хотят надуть, но не на таковского напали. Поминутно грозя все бросить и уехать, он вымогал у Дидрихса новые и новые уступки. И тут Шлих заметил, что Дидрихс, по-видимо-му, весьма и весьма заинтересован в продаже имения: он во всем уступал.

Два дня осматривали, изучали, торговались, ссорились, расходились и вновь сходились и наконец ударили по рукам и решили с утра поехать в Сороки, к нота- * риусу.

Двадцать восьмого Дидрихс проснулся ни свет ни заря — ему хотелось бы поехать в город немедленно и поскорей все закончить. В делах нельзя тянуть! Долгий житейский опыт выработал у Дидрихса твердый взгляд: деньги лучше получать пораньше, не откладывая, и отдавать попозже, откладывая. Дидрихс хотел бы поскорей получить деньги и уехать.

Но Маринеску пожелал еще раз осмотреть парк. Потом сели завтракать. За завтраком фрау Шлих бли^

стала своим кулинарным искусством. Рыба и птица во всех видах, копчености, соленья, маринады, варенья, фрукты, пироги, настойки, наливки и вино толпились на столе в таком количестве, какого хватило бы команде футболистов, проголодавшихся после бурного матча.

Завтрак был прощальным в честь Дидрихса, но на бывшего владельца хозяйка уже почти не смотрела: она старалась угодить новому. Не по возрасту жеманясь и сюсюкая, она усердно потчевала господина Маринеску, подчеркивая для его сведения, что все, что стоит на столе, приготовлено из продуктов, которые дает имение,— ничего покупного, все свое, надо только быть хорошей хозяйкой, и тогда это имение — лучшее место на земле.

— Попробуйте! Вы только попробуйте! Потом сами попросите еще!

Ее призывы оказались коварными: доверившись им, Дидрихс и Маринеску задержались за завтраком так долго, что в Сороки они прибыли одновременно с советскими войсками и, таким образом, опоздали к нотариусу.

Еще только въезжая в город, они увидели, что улицы запружены народом. В воздухе стоял гул, образовавшийся, видимо, из слияния десятков тысяч голосов. Путники не могли понять, что именно происходит. Но ясно было одно: происходит какая-то революционная демонстрация. Об этом говорили красные флаги, плакаты, транспаранты и знамена.

Дидрихс и Шлих похолодели, когда, подъехав ближе, прочитали надписи. Впрочем, Маринеску не читал по-, русски, но уже одно то, что надписи сделаны были по-русски, показалось ему достаточно тревожным.

Лишь одна подробность действовала на наших путников успокоительно. Лишь одна она позволяла предполагать, что демонстрация, быть может, инсценирована для киносъемки, — полное отсутствие полиции на улицах. Не могло же быть, чтобы конная и пешая полиция бездействовали, если демонстрация была настоящей, подлинной. Не могло быть, чтобы демонстрантов не били дубинками, не стреляли в них, не хватали и не отводили в полицию!

Но это радужное предположение вскоре отпало. На улицах появились танки с красными пятиконечными звездами, и появление их сопровождалось таким взрывом восторга, таким ликованием, какие ни один режиссер не взялся бы инсценировать.