Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

«Что бы это еще такое? — подумал Мазура. — Может, где-нибудь имущество продается за долги? Надо сходить посмотреть».

Он достал из кармана футляр, вынул очки, надел их и, приблизив глаза к наклейке, увидел на ней штамп и, печать шефа жандармского поста и его подпись.

«От шефа? Что такое?» — подумал Мазура. Ему стало досадно при мысли, что на жителей наложена какая-

нибудь новая повинность и, стало быть, придется опять пихать взятку этому ворюге шефу, чтобы откупиться.

Но то, что Мазура прочитал, было гораздо серьезнее:

«Ко мне часто поступают устные и письменные доносы о том, будто некоторые жители ругают румынскую королевскую власть и надеются, что эта власть скоро свернет себе шею и придут большевики. Особенно отличается по части доносов Фока Мазура — такой святой человек, что того и гляди его возьмут на небо живым. Но большевики действительно придут. А потому я советую всем доносчикам, и в том числе Фоке Мазуре, заблаговременно составить духовные завещания. И пусть каждый напишет, что он предпочитает: если хочет, чтобы народ его повесил, — пусть сам выберет себе дерево; если хочет, чтобы его утопили, — пускай укажет место».

Бумажка была написана от руки, печатным шрифтом. Внизу стояла хорошо знакомая Мазуре подпись шефа поста Петру Ионеску, скрепленная казенной печатью.

Мазура испытал ощущение, знакомое всякому, кого хоть раз в жизни ночью душил кошмар. Где-то далеко; на самом донышке сознания, еще трепещет мысль о том, что нет, тебя не убивают, и тебя не засыпало под обвалом, и ты не задыхаешься, — надо только снять руки с груди и проснуться. Но вот проснуться-то невозможно. Человек мечется, стонет, кричит, и когда наконец открывает глаза, то не может сообразить, что же это с ним было и почему он весь покрыт испариной.

Именно так сейчас было с Мазурой. Где-то билась мысль, что все это — глупый сон, над которым он только будет смеяться, когда раскроет глаза. Разве мыслимо, чтобы шеф поста выпустил такое объявление?!

Конечно, сон! Но как проснуться? И, в конце концов, действительно ли это сон? Вот жарит солнце, поросенок вертит хвостом, похожим на толстого червя, потягивается собака, высунув длинный плоский язык, где-то тарахтит телега. Неужели все это сон, и надо только проснуться, чтобы не видеть страшного документа, в котором сам жандарм за своей подписью и печатью официально предупреждает, что большевики обязательно придут и тогда народ либо повесит его, Фоку Мазуру, либо утопит?!

Фока опустился на скамейку. Ему хотелось звать на помощь. Но кого? Кто может помочь? Жена? Дочь? Две

дуры, что в них толку? Работники? Только обрадуются: все враги.

Отдышавшись, Мазура сорвал бумажку, скомкал ее и бросил наземь. Впрочем, он тотчас же поднял ее, расправил, положил в карман и пошел к жандарму, требовать объяснений.

Всю дорогу ему казалось, что встречные смотрят на него какими-то странными глазами.

У дома жандарма толпился народ.

В самом доме было полно. Тут оказался и член при-марии Ионэл Троян, дородный дядя лет сорока пяти, круглолицый, белобрысый, с белобрысой щетинкой на розовом лице и с белобрысыми ресницами, — тот самый Ионэл Троян, который по причинам замечательного сходства с одним домашним животным получил в Петреш-тах прозвище Хряк. Был здесь даже сам герр Шлих,— и это казалось весьма знаменательным, ибо, ввиду несомненного превосходства своей расы, он никогда не удостаивал жандарма личным посещением.

В канцелярии было людно и шумно. Все пришли по одному и тому же делу. Все тыкали жандарму прямо в лицо бумажки за его подписью с вариациями уже известного текста и требовали объяснений.

Но больше всего был Мазура потрясен, напуган и в глубине души обрадован, когда среди взволнованных жалобщиков появился Софрон Бастаника, грозный при-марь Петрешт, сам Софрон Бастаника! Этого человека все боялись в Петрештах, не то что жена и дети — все население! Бастанику отличала какая-то наглая сила, которая заставляла съеживаться всякого, на кого он только посмотрит. Что уж тут, — даже сам Фока Мазура, который был не бедней, а может быть, и богаче Бастани-ки, — сам Мазура не любил с ним встречаться, потому что утрачивал в присутствии Софрона всякое сознание своей значительности и даже испытывал какую-то робость.

А теперь, выходит, и Софрон чего-то испугался?!

Мазура был чуть ли не благодарен тем неведомым, бесстрашным и потому страшным людям, которые, по-видимому, не боятся Софрона и делают ему неприятности. Ах, если бы только они миновали ворота Мазуры!..

Но как ни были возмущены и напуганы посетители, а больше всех был потрясен и напуган сам жандарм.

Его переживания выражались всего несколькими короткими, но решительными и беспрерывно повторяемыми фразами. Потрясая кулаками, Ионеску орал:

— Все село спалю! Все большевики! До одного! Всех на каторгу!

Жандарма убивало то, что так искусно подделана его подпись. Волосы вставали у него дыбом при мысли, какие еще бумажки могут быть написаны и разосланы якобы от его имени. Самое страшное — бланки и печать подлинные! Кто похитил их из канцелярии? Когда? Как?

Объяснение между жандармом и почтенными жалобщиками было бурным и продолжительным, но бесплодным. Поэтому мы его опускаем.

Мазура еле дошел до дому и слег. Жена и дочь пытались убедить его, что ничего, собственно, не произошло. Раз уж известно, что наклейка фальшивая, значит, все дело пустяк, выдумка, ложь, большевики не придут, кто их пустит?!

Но Мазура неподвижными глазами смотрел в потолок. Он не слушал. Он никогда в жизни не питал интереса к тому, что говорят дураки и дуры. А в жене й дочери он видел только двух дур: они не понимали самого главного. Они не понимали, что власть, над которой можно так насмехаться, — не власть.

— Кто же нас защитит, великий боже? — вздыхал больной. — Кто нас защитит, когда придется?

Теперь он верил в то, во что никогда не верил: большевики придут, непременно придут! Никто их не остановит — некому!

Он пожалел, что посадили Чабана, Чеботаря и Рей-ляна и что сам обжулил Катю Сурду. Он боялся.

Глава шестая

К началу учебного года Митя Сурду все-таки уехал учиться. Правда, не в Кишинев, не в индустриальный техникум. Мазура так обманул Катеньку, что денег за ковер еле хватило на то, чтобы определить мальчика в низшую сельскохозяйственную школу в Капустянах.

Что ж, пусть так! Лучше все-таки, чем наняться к Мазуре в свинопасы, хотя и о капустянской школе ничего особенно хорошего тоже сказать нельзя.

Директор был самый обыкновенный ворюга. Сто двадцать воспитанников платили за то, чтобы их учили и кормили. А директор обратил их в батраков. При школе было триста шестьдесят гектаров — часть под пахотой, часть под садом и виноградником. Все работы в этом большом и сложном хозяйстве, вплоть до вывоза нечистот, выполняли воспитанники, и кормил их директор впроголодь, как принято кормить батраков.

Не надо пояснять, куда шли доходы от хозяйства, кто прикарманивал заработную плату тех наемных рабочих, вместо которых работали ученики, и кто съедал питание учеников.

Наукам уделялось в школе самое ничтожное внимание: три-четыре часа в день в течение двух-трех зимних месяцев. Когда занятия велись в классе, учителя били воспитанников преимущественно линейкой, когда работали на воздухе, били руками.

У Мити Сурду был соученик по фамилии Маржиня, парнишка лет шестнадцати, сынок кулака, бежавшего из Советской Молдавии в годы коллективизации, член молодежной фашистской организации «Стрежер».

— Ну-ка расскажи, сынок, про адскую жизнь! — вызывал его законоучитель, парентул Пандурару, человек пожилой, обрюзгший, всегда полупьяный и сонный.

Тогда Маржиня доставал из кармана газету и предлагал посмотреть снимок. На снимке было изображено человек триста, если не больше, которые толпились вокруг котла. У людей был изможденный вид, и одеты они были в арестантские халаты.

Тыча ученикам в глаза этот подозрительный снимок, Маржиня утверждал, что на нем изображены советские колхозники, что в СССР в колхозах заставляют целую деревню хлебать борщ из одного котла, а во время сбора фруктов и винограда на колхозников надевают собачьи намордники, чтобы они не могли полакомиться яблоком или гроздью винограда.