Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Крестьяне, возбужденные и радостные, помогали им закреплять лодки у берега. Доморощенный оркестр из трех скрипок и трубы, как умел, играл «Встречу».

Красноармейцы строились на берегу. Но жители не давали им сохранить строй. Они забрасывали новоприбывших полевыми цветами, обнимали, целовали, жали им руки.

Вот советский офицер вошел в домик.

Мальчишки, прильнув к окнам, видели, как румынский начальник трясущимися руками укладывал свои ставшие ненужными бумаги, вместе с ними суматошливо швыряя в ящик ваксу, сапожные щетки и прочие предметы своего обихода, которые все же могли еще пригодиться в жизни. Мальчуганы сообщали, что оба начальника подписывают какую-то бумагу. Вскоре они вышли. Стало тихо. Никто никогда не видел румынского офицера таким вежливым. Он все время щелкал каблуками, вытягивался, вскидывал руку к козырьку.

Советский командир был спокоен и деловит.

— Спустите флаг! — сказал он румынскому начальнику, и тот бросился исполнять приказание.

Все услышали, что советский начальник разговаривает с румынским по-молдавски, — не по-румынски, а именно по-молдавски, — и об этом сейчас же заговорили в толпе.

— Он наш! Он наш! — полетело из уст в уста.— Смотрите, у них молдаванин может быть офицером!

— Да здравствуют Советы! — крикнул чей-то высокий голос. Все тотчас громко повторили эти слова.

Румынский флаг спустился.

Минуту назад ветерок трепал его, надувал и отпускал. Теперь королевский флаг казался просто крашеной тряпкой.

— Ура! Ура! Ура! —гремело над рекой.

Румынские солдаты торопливо побросали в тележку

свое незатейливое имущество, сели в нее сами, сел с ними и начальник. Лошаденке дали такого кнута, что, если бы она только умела скакать или хотя бы бежать рысью, она, вероятно, так бы и поступила. Но это была немощная кобыленка: начальник всю жизнь обкрадывал ее на овсе и сене. Поэтому она плелась кое-как, и седоки еще долго могли слышать насмешки, улюлюканье, брань и проклятья, которые на радостях посылали им жители села.

— Однако почему же это не подымается советский флаг? — опрашивали в толпе.

Вот уже румынские пограничники скрылись за поворотом дороги, а советского флага все еще не подымали.

В домике находился советский солдат. Что он там делает?

Разведчики-мальчуганы снова прильнули к окну. Солдат подметал пол, убирал помещение. Вот он распахнул дверь, попросил тех, кто стоял слишком близко, отойти и вымел кучу мусора, затем раскрыл окно, и, лишь после того, как помещение было убрано и проветрено, над домиком поднялся красный флаг с серпом и молотом.

Бессарабия, ее земля и ее народ вступили в Советский Союз.

Красноармеец раздавал советские газеты. Их брали нарасхват, собирались вокруг пожилых, которые еще не забыли по-русски, и заставляли их читать и переводить.

Но вот советский лейтенант поднялся на крыльцо. Было очев'идно, что он собирается говорить. Все смолкли. Лейтенант поздравил народ со вступлением в семью советских народов.

Затем он счел нужным рассказать о себе.

— Дорогие матери и отцы, братья и сестры, — начал он. — Я сам молдаванин, крестьянский сын. Я из села Плоти, Балтского уезда. У отца было полторы десятины и семья в семь душ. Но это было давно. Теперь родители в колхозе. Я окончил среднюю школу, — по-вашему, гим* назию. Мой старший брат инженер, а сестра доктор. У родителей добрая хата и всего вдоволь, они старости не боятся. Это нам дала советская власть.

Мужчины слушали, обнажив головы.

Посыпались вопросы:

— А нам землю дадут?

— А семена?

— А машины? На том берегу работают машины, а у нас машины будут?

Все говорили одновременно.

— Вот что, граждане, — предложил лейтенант, — давайте по порядку. Кто хочет говорить — прошу сюда!

Лейтенант не мог понять, почему так взволновался народ, когда к трибуне стал пробираться некий пожилой, чуть сутулый крестьянин.

— Долой! — кричали в толпе. — Гоните его! Не лезь, Мазура, постыдись!

Но Мазура точно ничего не слышал. Он смело подымался на возвышение. В руке у него был номер «Правды». Поздоровавшись за руку с лейтенантом, Фока, видимо, собирался начать речь, но едва раскрыл рот, как чья-то крепкая рука потащила его за фалды вниз. Оглянувшись, он увидел Марию Сурду.

— Слезай, паук! — кричала она. — Ты двадцать два года разговаривал! Довольно! Теперь дай нам поговорить!

Она вырвала из рук Мазуры газету и, потрясая ею, кричала:

— Смотрите, добрые люди! Всю жизнь он жил обманом, а как наша власть пришла, он будет «Правду» читать?! Вот он как обернуться хочет?! Вот он, враг, как жить думает?! А ты скажи, зачем ты мою дочь в тюрьму посадил? Брата моего верни!.. Ничего, еще научу я тебя «Правду» читать! Я тебя научу!

Народ кричал: «Долой!», «Долой кровопийцу!», «Долой паука!», «Бейте его, собаку!»

Мазура уже глубоко и искренне жалел, что поддался внушению нечистой силы, которая одна только и могла заставить его переться на трибуну, внушая ему, что он должен первым поблагодарить советскую власть за освобождение Бессарабии от румынских захватчиков. Дело принимало неприятный оборот, совсем не такой, как хотелось.

Но вот из-за деревьев показались две телеги. Они спешили к месту собрания. Седоки беспорядочно кричали и пели, как пьяные.

Это были две известные нам телеги: в одной сидели арестованные, в другой — их освободители. Все действительно производили впечатление пьяных, но пьяны они были от счастья.

Внезапное появление людей, которых он предал, было для Мазуры самым неприятным из всего, что могло бы случиться с ним в ту минуту. Однако он быстро овладел собой.

— Смотри, Мария! — сказал он. — Хоть ты со злобой ко мне слово обратила, Мария, но я прощаю тебя в день великой нашей народной радости. Вот твоя дочка едет, Катерина. Благодарение господу и славной нашей заступнице Красной Армий, она свободна, дочь твоя.

Мазура точно так же поздравил Акулину Гудзенко с освобождением мужа и сына, все посматривая, однако, как бы уйти.

Но уйти можно было только в гущу толпы. Этого Мазура боялся.

Телеги подкатили вплотную.

Оставив в стороне трогательную встречу арестованных с родными, слезы Акулины Гудзенко и обоих супругов Сурду, пропуская то, как учительница сказала лейтенанту, что спешит домой, объявиться больной матери, и просит дать ей красноармейца, чтобы мать увидела советского воина; опуская выступление какой-то старухи, которая, постояв на трибуне не больше минуты, сказала только, что всегда молилась богу о том, чтобы не умереть при румынах, и теперь она счастлива; опуская эти и многие другие подробности того, что происходило вокруг белого домика, посмотрим, что разыгралось на крыльце, служившем трибуной митинга.

В одной из двух телег лежал пассажир в рваной военной форме. Судя по всему, он не разделял общей радости.

Это был жандарм Петру Ионеску.

Мы покинули его в тот момент, когда он получил кое-что от возницы. Полученное помогло ему осознать, что, собственно, происходит в Бессарабии. Осознав это, жандарм хотел бежать. Но односельчане не дали ему утомляться. Предварительно связав его, они отвели ему место в телеге.

Вид у Ионеску был плачевный. Бог его знает, какая силища должна была быть в руках у флегматичного возницы, если всего лишь от одного удара у представителя королевской власти так вздулась верхняя губа, что нос, всегда длинный и тонкий, теперь казался вздернутым. По-видимому, произошли еще какие-то неприятности. Об этом говорил хотя бы мундир жандарма. Всегда чистенький и щеголеватый, он был так изодран, что сквозь дыры проглядывало грешное тело, и так испачкан, точно жандарм неизвестно зачем катался в грязи. Даже этишкет был с одного конца оборван и болтался, как простая веревка.

— Посмотрите, товарищ лейтенант! Что это за птица?— даже сказал один из красноармейцев.

Жандармом немедленно занялись крестьяне. Они выволокли своего обмякшего бывшего повелителя из телеги и, развязав ему руки и ноги, взгромоздили на трибуну рядом с Мазурой.