Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

— Постой! — сказал Фока, снова показавшись на пороге.— Быть может, я куплю твой ковер. Не ради братишки твоего, а ради тебя. Я тебя пожалею.

Девушка вернулась. Она стояла перед Мазурой, вновь охваченная надеждой.

— Купите, купите! — говорила она. — Смотрите, какой ковер!

Но Мазура смотрел не на ковер. Катя чувствовала его взгляд на себе. Это был какой-то противный, липкий взгляд. И глаза Мазуры были так противны, что Катя отвернулась. Однако Мазура продолжал рассматривать ее.

— Я тебя пожалею! — повторил он. — Вот ходишь ты босая, оборванная. Тебе одеться надо, обуться. Ведь ты молодая... Тебе сколько лет?

— Шестнадцать.

— Мда! — буркнул Мазура и как-то несмело прибавил:— Ты красивая!

Катенька действительно была хороша, несмотря на убожество своего наряда.

— Да! — продолжал Мазура, обшаривая ее взглядом. — Платьице себе какое-нибудь пошей. А ковер тебе зачем? Чтобы за хорошего человека замуж пойти, не ковер надо иметь, а земли хороший кусок, да хату хорошую, да пару волов, да пару коней, да еще всякого другого добра надо иметь немало. А тебе что отец поднесет на свадьбу? Палку свою? Ха-ха-ха! Значит, кто тебя замуж возьмет? Разве нищий какой-нибудь? А ему ковер зачем? Пропить?

Мазура говорил все- так же медленно, нудно, тянущим за душу голосом.

— Оставь ковер! — сказал он наконец. — Цену я тебе дам хоть и не такую дурацкую, как ты просишь, но справедливую. Половину я тебе дам.

Kaffl схватила деньги и, не помня себя, побежала домой. Она не торговалась: она больше не могла слышать голоса Мазуры, ей были противны его глаза.

За воротами ее ждал Миша. Он все слышал. Как хотелось ему ворваться во двор и смазать старого мерзавца по роже! Пожалуй, он так бы и поступил, если бы не боялся испортить дело. А еще сильней хотелось ему крикнуть Катеньке, чтобы она не верила брехне Мазуры о будущем Она самая красивая, самая умная, самая хорошая девушка на свете! Она должна быть счастлива! Она будет счастлива!

Но Миша не только не крикнул этого Катеньке через забор, — даже когда она вышла, он и то не сумел ничего сказать ей. Все нужные слова лежали во рту, на кончике языка. Но язык как-то странно отяжелел, отяжелели даже руки и ноги и опустела голова. Миша не мог говорить. Он только взял Катину руку и так, не выпуская ее, молча проводил девушку до самого дома.

Мария пыталась успокоить свою дочь, но в конце концов разрыдалась сама. Она опустилась на скамью рядом с Катей и, обняв ее, плакала так горько, как, быть может, еще не плакала никогда. Вся ее жизнь пронес-

337

12 В. Финк

лась перед ней. Она увидела себя молодой девушкой, красивой, полной сил, чувств, мечтаний, — такой, как ее Катенька. Она тоже сидела тогда за станком и ткала свой ковер. Глухо стучал станок, неумолчно шуршали нити, и возникали цветы, исполинские розы. Сколько тревог вложила Мария в работу, сколько предчувствий любви, сколько девичьих грез! Ей казалось тогда, что всю свою жизнь сделает она такой же красивой, как этот ковер, что в ее жизни тоже будут яркие цветы. А жизнь сложилась из нужды, голода, горя и обид.

Мария глухо рыдала, обняв свою дочь. Наплакавшись, она все же сказала:

— Другая будет жизнь, Катенька. Будет тебе другое счастье, чем мое... Хоть и был у меня красивый ковер!

Описанное произошло в вербное воскресенье. Всю последнюю неделю поста Катя была как убитая, а мать находилась в каком-то исступлении.

В этом состоянии обе они появились в субботу вечером в церкви, когда народ пришел святить куличи и пасхи.

Поп сказал дьякону:

— Говорили, Мария Сурду в бога не верит. И неправда! Она только из секты своей богопротивной ушла, а православной нашей вере она послушная дочь. Вот она с Катериной.

Дьякон удивился:

— Образумилась, значит! Никогда не ходила, а вот пришла!

Однако среди молящихся, которые считали долгом приличия изображать в этот день на лицах радость, умиротворение и любовь, Мария стояла сумрачная и строгая, точно не тихий ангел всепрощения снизошел на нее, а яростный и мятежный демон.

Вернувшись домой, многие молящиеся были изумлены, обнаружив в своих платочках и корзинках, рядом с куличами и крашенками, революционные листовки.

Село только и говорило, что об этом. Люди не переставали ломать себе головы над вопросом, кто бы это мог подбросить листовки. Жандарм тщательно выспрашивал, не было ли в церкви каких-нибудь посторонних, приезжих, чужих, незнакомых людей. Не было. Никто не мог вспомнить ни одного чужого лица. Все были свои. Жандарма это приводило в ярость. Он провел

праздник в совершенно не христианской злобе. И когда поп сказал ему: «Христос воскресе» и полез целоваться, жандарм, вращая белками, ответил:

— Воистину воскресе! Спалю всю деревню!

Розыски виновных продолжались трое суток и были безрезультатны. На четвертый день, в среду на пасхальной неделе, они были оставлены: интерес к ним отшибло другое и гораздо более серьезное происшествие.

День начался с безмятежного покоя природы.

Везде, во всех уголках земли, прекрасна весна. Но — пусть не упрекают автора в излишнем пристрастии — в Бессарабии она особенно прекрасна.

Везде весной цветут яблони. Но в Бессарабии яблони настолько хороши, что весной даже ветер не хочет колыхать деревья, опасаясь растрепать ароматные лепестки, из которых должно выйти яблоко.

Бессарабское яблоко! Вы только разок попробуйте его, только надкусите, и вам сразу станет ясно, почему среди всего разнообразия растительного мира садов эдемских наша прабабушка Ева выбрала именно яблоко, когда ей вздумалось вскружить голову своему соседу Адаму. Могла же она подсунуть ему, к примеру, тарелку белоснежной кислой капусты с луком и постным маслом, или печенной в золе картошки, или миску доброго украинского борща со сметаной и чесноком? Однако нет! Женским своим чутьем она угадала слабость этого Адама. Она показала ему яблоко, и тот сразу пошел на все. Несомненно, это был бессарабский «белый налив».

А осенью? Отправляйтесь в Бессарабию осенью! Вообразите себе, что ночью вы заблудились, дороги не видно, неизвестно, где ближайшее жилье. Ничего! Осенью ветер уже не так осторожен. Напротив, он деловито и быстро летает по просторам республики, разнося аромат спелых яблок, которые холмами лежат в колхозных садах и амбарах. Доверься ветру, путник! Доверься ветру и обонянию: аромат яблок приведет тебя

к жилью.

Но в описываемый нами весенний день яблони еще только цвели.

Легонькие облака невинно резвились в небесной голубизне.

Катенька, которая, как мы уже говорили, все эти дни ходила хмурая, проснулась в отличном настроении и даже пела, чем немало удивила и обрадовала своих родителей.

Странно, но и Миша Гудзенко проснулся в то утро в непонятном и, казалось, ничем не оправданном веселом настроении.

Мише уже было лет девятнадцать. Он сложился в крепкого, широкоплечего и красивого юношу. Теперь он

Работал на мельнице Мазуры в качестве подручного при еоргии Сурду. Правда, черти все еще жили у него в глазах, как в омуте, напоминая, что парень — все тот же «гайдук». Однако родители считали Мишу несомненно серьезным малым. Поэтому мать чрезвычайно удивилась, увидев, в каком игривом настроении он находится. Миша так громко пел, так весело баловался с шестилетним соседским мальчуганом, так терпеливо учил малыша стоять на голове и ходить на руках, что Акулина Гудзенко даже встревожилась.

. — Подывысь на его, Иванэ! — сказала она мужу. — Не иначе, Мишка одурел!

Но был на селе человек, который хотя и проснулся в обычном, ровном и даже праздничном настроении, но прожил этот день и много последующих отвратительно...

Это был Мазура. Такой плохой выдался для него денек, что Фоку пришлось уложить в постель, а фельдшер, приехавший к вечеру, наговорил столько латинских слов, что больной едва не преставился от одного только страха.

Вот что произошло.

Рано утром Мазура, позавтракав, отправился в село. Выйдя со двора, он увидел у себя на воротах какую-то наклейку.