Ураган

— Убить тебя мало!

Лю Гуй-лань снова увернулась, выбежала вон и уже со двора прокричала:

— Дасаоцза, будь счастлива! Я пошла! Я пошла!

— Куда ты, глупая? Вернись! — крикнула ей Дасаоцза.

— Нет, как можно… — отозвалась Лю Гуй-лань. — Пойду к вдове Чжао.

Бай Юй-шань выскочил и, догнав девушку, сунул ей теплое одеяло.

Утром, встав первой, Дасаоцза пошла в крестьянский союз.

Го Цюань-хай встретил ее с улыбкой и весело сказал:

— Ступай домой! Какая из тебя сегодня работница! Ведь сердце твое все равно будет дома.

— Чего ты городишь! — с притворной грубостью ответила Дасаоцза, но все-таки послушалась. — Ладно, сегодня посижу дома, а то все свои дела забросила…

Когда она вышла, Го Цюань-хай крикнул в окно:

— Эй, Дасаоцза! Отпусти мужа посидеть с нами. Пусть новости расскажет, а то он тебя караулит и всех своих друзей позабыл.

Когда Дасаоцза вернулась домой, муж продолжал сладко спать. Она принесла хворосту, растопила печь и принялась варить свинину. Поверх черного ватного халата она накинула голубой летний халат и в таком наряде выглядела еще краше.

Нужно заметить, что с того времени, как Дасаоцза стала принимать участие в работе женского союза, характер ее изменился к лучшему и ее черные брови уже не так часто хмурились, как прежде. Теперь же она чувствовала себя совсем умиротворенной и, с любовью прислушиваясь к сонному дыханию мужа, вполголоса напевала старинную песенку о бумажном змее.

Бай Юй-шань встал поздно. Умывшись, он оделся и отправился в крестьянский союз.

Го Цюань-хай очень обрадовался старому другу. Они уселись на кан и проговорили до завтрака.

Когда Бай Юй-шань вернулся домой, к нему началось настоящее паломничество деревенских активистов. Дверь ни на минуту не закрывалась.

После ухода гостей Бай Юй-шань раскрыл потрепанную полевую сумку, достал из нее портрет Мао Цзе-дуна и новогодние плакаты, купленные в поезде. На одном из плакатов был изображен эпизод наступления Объединенной демократической армии, на другом — раздел конфискованного у помещиков имущества.

Расклеив плакаты над каном, Бай Юй-шань прошел в кухню. Там он сорвал висевшее возле печи лубочное изображение бога домашнего очага с выцветшей надписью «хозяин дома» и бросил его в огонь. Затем вернулся в комнату, снял со стены таблицы своих предков и на их место повесил портрет Мао Цзе-дуна.

— Мы совершили наш переворот, — сказал Бай Юй-шань жене, — благодаря председателю Мао. Председатель Мао — вот кто наш отец. Не будь его, ты бы еще сто лет поклонялась всяким богам и таблицам предков. Мы теперь должны выкорчевывать старую феодальную идеологию и создавать новую, нашу.

Все, что сказал Бай Юй-шань, очень понравилось Дасаоцзе. Беседуя с женщинами, она теперь горячо советовала им покупать новогодние плакаты, портреты председателя Мао и выбрасывать изображения всех богов.

— Нам надо обязательно выкорчевывать феодальную идеологию и создавать новую, нашу! — повторяла она, обычно заканчивая этими словами свои беседы.

По настоянию Дасаоцзы женский союз организовал кружок по ликвидации неграмотности и пригласил в качестве учителя оспопрививателя Хуа.

XV

Лю Гуй-лань поселилась у вдовы Чжао. Днем она уходила в крестьянский союз, а вечерами занималась шитьем или вырезала для Со-чжу различные фигурки из бумаги. Жизнь у них текла так весело, что они и не заметили, как подошел Новый год.

Вечером, накануне праздника, когда Лю Гуй-лань только что вернулась после занятий и помогала вдове Чжао готовить начинку для новогодних пельменей, неожиданно явилась старуха Ду, мать ее жениха. Она уселась возле двери и, закурив трубку, сказала:

— Пойдем домой, Гуй-лань. Как можно в Новый год не быть в своей семье!

Говоря это, старуха украдкой поглядывала на вдову Чжао, стараясь определить, как та относится к ее словам.

— Не пойду, — коротко ответила девушка.

Старуха глубоко затянулась:

— Как же так, дочка? Если не вернешься домой на Новый год, ведь все родные и соседи насмехаться над тобой станут. Ты, конечно, участвуешь в революции, это все знают. Но разве, участвуя в революции, люди забывают о своем доме? Слыхано ли такое дело? Новый год все встречают только дома. После пятого января ты можешь снова отправляться на свою работу, а эти пять дней должна обязательно провести с нами. Ведь ты всегда была хорошей и послушной девушкой, и вся наша семья тебя очень любит. Зачем же упрямиться? Сестра Чжао — ты женщина рассудительная, помоги же мне уговорить эту девушку.

И лицо старухи Ду расплылось в заискивающей улыбке. Лю Гуй-лань даже передернуло от отвращения. «Сладок стал твой язык, да уж поздно», подумала она, вспомнив дождливую осеннюю ночь и свои горькие слезы, пролитые в холодном амбаре. Нет, этого никогда не простить, этого не забыть до могилы!

— Умру, а домой не пойду. Вот тебе мой ответ! — решительно заявила девушка.

— Вот что, — раздраженно заговорила старуха, — пойдешь ты домой или не пойдешь, это от твоего желания не зависит! Ты член нашей семьи. У нас есть свидетели. Мы купили тебя. Я — твоя свекровь, и ты не смеешь ослушаться моего повеления. Если не так, то где же тогда закон?!

Лю Гуй-лань швырнула на стол кусок теста, которое готовила для пельменей, и резко повернулась к старухе:

— Откуда ты взяла такой закон?

— Тетушка Ду, — вмешалась наконец в разговор вдова Чжао, — о чем это ты говоришь, о каком таком законе? Если ты вспоминаешь помещичьи законы, так лучше забудь о них. Лю Гуй-лань им не подчиняется.

Игравший на кане Со-чжу, решив, очевидно, что ему тоже следует дать отпор старухе Ду, которая ссорится с его матерью, спрыгнул на пол и угрожающе подступил к ней.

Мать схватила его за руку и водворила обратно на кан.

— Но ведь Гуй-лань все-таки член нашей семьи, — пыталась доказать старуха. — Нужно же ей побывать дома хотя бы на Новый год.

— Вы сами заставили ее покинуть ваш дом. А теперь зовете вернуться. Это просто издевательство! — возмутилась вдова Чжао.

— Какой мне с вами Новый год! — воскликнула Лю Гуй-лань. — Что у меня с вами общего? Я участвую в революции и членом вашей семьи себя не считаю.

— Ты не пугай меня тем, что ты участвуешь, — усмехнулась старуха. — Мы отдали свою землю и теперь тоже участвуем.

— Как, и ты тоже участвуешь? — вскинула голову Лю Гуй-лань. — Вы и во времена Маньчжоу-го имели власть и после освобождения заодно с помещиками были. Ведь все твои разговоры и дела я наперечет знаю. Наш крестьянский союз еще до вас не добрался, а ты уже, оказывается, тоже участвуешь!

— А что я такое говорила? Что ты про меня знаешь? Ну, скажи! — набросилась на нее старуха, желая припугнуть девушку, которая раньше была настолько робкой, что никому не осмеливалась перечить.

В деревне Юаньмаотунь сводили счеты пока лишь с крупными помещиками, и поэтому Лю Гуй-лань никому ничего не рассказывала о семье Сяо Ду. Сейчас она пожалела, что до сих пор не вывела на чистую воду эту лукавую старуху. В сердце девушки закипел гнев, лицо ее покрылось красными пятнами.

— И скажу! Все скажу! — крикнула Лю Гуй-лань. — Больше молчать не стану. Ты еще осенью говорила: пусть, мол, похорохорятся пока, а придут гоминдановские войска и срубят всем головы. Это нашим-то активистам!

Старуха изменилась в лице. Губы ее затряслись, трубка выпала из рук.

— Чего ты плетешь, бессовестная, — пробормотала она.

Шум ссоры дошел до соседей. Первыми прибежали возчик Сунь и старина Чу, за ними ввалилась целая толпа.

Увидев людей, Лю Гуй-лань еще больше осмелела:

— Высказанное слово, что спущенная стрела. Если ты забыла, так я помню.

Старуха Ду, прижав руки к груди, растерянно оглянулась по сторонам, ища сочувствия:

— Соседи, дорогие! Кто же не знает, что семья Сяо Ду заодно с Восьмой армией?

— Вы только на языке заодно с Восьмой армией, а сердцем бандитов ждете! — ответила Лю Гуй-лань. — Я как сейчас помню, что ты сказала тогда про наших активистов.