Буревестник

Косма поднял руку. В этом фантастическом освещении она казалась золотисто-желтой, выкованной из драгоценного металла, из чистого золота. Он поглядел на Емельяна и, не опуская руки, удивленно сказал:

— Солнце!

Емельян не ответил. Косма взглянул еще раз на свою руку и опустил ее. Потом подумал и встал. Емельян последовал его примеру и оба, стоя лицом к западу, долго смотрели на волшебную панораму заката. Потом снова опустились на врезавшиеся в их спины шпангоуты. Оба молчали, укачиваемые морем.

Было уже совсем поздно, когда Косма вздохнул и улыбнулся.

— Прошло, — пробормотал он, все еще глядя на запад.

— Я тебе говорил, что пройдет, — сказал Емельян.

Еще позднее старший механик «Октябрьской звезды» поднялся из машинного отделения подышать свежим воздухом. На палубе у правого борта, где из-за ветра никого не было, он остановился, выпятив живот и заложив руки за спину, и стал смотреть, как восходят, поднимаясь из моря, звезды.

Из-за угла надстройки появилась какая-то тень и уселась на люк. Старик, негодуя, что нарушили его одиночество, принялся разгуливать по палубе.

Ходил он на своих резиновых подошвах совершенно бесшумно. К тому же с моря, словно вырываясь оттуда, где над горизонтом, среди созвездий, уже горел багровым светом Юпитер, дул свежий ветер, а с другой стороны, через открытую дверь входного люка машинного отделения, шумел и свистел валивший оттуда пар.

Дойдя до люка, на котором сидела смутно различавшаяся в темноте фигура, старик остановился. Фигура оказалась девушкой в спецовке с засученными рукавами и штанами, сидела она скорчившись, уперев локти в колени и спрятав в ладонях голову, и горько плакала, думая, наверно, что никто ее не видит. Старший механик бесшумно опустился на люк около нее.

— Что с тобой? — спросил он, помолчав.

Девушка вздрогнула и испуганно вскинула голову, но, узнав Стягу, принялась, вздыхая и всхлипывая, утирать себе нос.

— Что с тобой? — повторил старик. — Что случилось?

— Так… Ничего…

— Чего же ты ревешь?

— Не знаю…

— Что за глупости? Как так не знаешь? Скажи лучше в чем дело… Ну же, говори…

Он обнял ее за плечи.

— Говори: чего плачешь?

— Не знаю… тошно мне… горько…

— Что так? — участливо спросил старик.

Позавчера и даже еще вчера он сказал бы на это другое. Он сказал бы: «Пустяки! Делать тебе нечего, вот ты и ревешь. Поди-ка на завод помой полы, вот из тебя вся дурь и выйдет…» Но сегодня он просто спросил:

— Что так? Поссорилась с Лае?

— Нет, не поссорилась, — вздохнула Маргарита. — Видеть я его больше не могу…

— Чем же он тебя обидел?

— Ничем…

— Что у вас с ним было?

— Ни с кем у меня ничего не было… А просто противен он мне, видеть его не могу.

— Что ж ты в таком случае против него имеешь? — удивился старик, раздосадованный бессвязными ответами девушки.

— Ничего я против него не имею, только словно у меня глаза открылись… Не нравится он мне больше и все. Глупый он, дядя Стяга, а задается…

— Кого ж ты ждешь? Ивана-царевича?

— Не Ивана-царевича, а такого, чтобы меня по-настоящему любил и чтобы был… не знаю, как и сказать… чтобы любил и чтобы…

Так и не докончив, она снова заплакала…

«Что с нею?» — недоумевал старший механик.

— Задала ты мне, девонька, задачу… Трудно такого отыскать, чтобы он тебя по-настоящему любил… и чтобы сам был человек… настоящий…

Маргарита еще пуще заплакала.

— Что еще? Слезами горю не поможешь…

— Как мне не плакать, когда был такой парень, а я сама его, дура, отвадила! — с горечью выговорила, наконец, девушка.

Стяга не на шутку рассердился и даже встал:

— Вот оно что? Таких людей не часто в жизни встретишь, так и знай! Раз ты его, как дура бессердечная, сама отвадила, теперь терпи. Так тебе и надо! А реветь нечего. Ты бы лучше пошла к фельдшерице, да показала ей ногу. Она еще, кажется, не легла. Чего зря слюни разводить!

Старик был очень сердит.

Он повернулся и ушел, а Маргарита так и осталась на люке, вздыхая и раскачивая, сама не зная зачем, забинтованную ногу.

XXXVII

Все эти дни море было спокойно и переливалось самыми нежными оттенками, какие только можно себе представить: светло голубым, прозрачно-розовым или дымчато-фиолетовым, как внутренний, перламутровый слой раковины, Адам проводил время с рыбаками. Нужно было научить людей работать организованно, расчетливо, по-хозяйски, добиваясь максимальной производительности. Часто можно было видеть, как он сидит на носу куттера, босой, в одних парусиновых штанах и то учит чему-нибудь рыбаков, то весело шутит с ними. Куттер при этом то и дело взлетает на гребень, а лодка с рыбаками проваливается в пропасть.

— Так, так, Адам! — хохочет Емельян Романов, глядя снизу вверх на инструктора, — проповедуй, как поп с амвона!

Лодку круто выносит волной, и рыбаков окачивает брызгами.

— Полегче с кропилом, батя! А то святой водицы не хватит! — балагурит Емельян.

— Смейся, смейся, — отвечал Адам, — а посмотрю я на тебя, как ты будешь догонять бригады Луки Георге и Вангели!

— Завтра вечером и догоню и перегоню! — со смехом крикнул Емельян, подмигивая другим, которые тоже почему-то смеялись.

Адаму это показалось подозрительным — было непонятно, что именно задумал Романов.

— Емельян, — сказал он, — не останавливайтесь на тридцати саженях. Дальше идут глубины в тридцать две и тридцать четыре сажени. Там — впадина, где собирается красная рыба. Там и рыбачат передовые бригады. Почему ты никогда не смотришь на карту, как делают Лука и другие?

Но Емельян был упрям:

— У меня на рыбу нюх есть, мне никакой карты не нужно!

Адам покачал головой:

— Насильно я тебя учить не стану. Не хочешь — не надо. А через неделю посмотрим, кто прав: ты или карта Института рыбоводства.

Емельян выругался, другие громко засмеялись, но Адам, нисколько этим не смущаясь, спокойно и терпеливо продолжал:

— Тебе, как передовому рыбаку, вовсе не пристало смеяться над наукой.

— Какая там наука, Адам! У меня практики больше, чем у всего твоего института.

Рыбаки в лодке снова засмеялись.

— Вы думаете, он меня посадил, а? — с самым веселым видом продолжал Адам. — Ладно, пусть будет по-вашему. Через неделю поговорим, а если срок мал, то можно и через две. Если вам и тогда не будет ясно, что я прав, поговорим еще раз. Все равно, пока не поймете, я от вас не отстану.

На это рыбаки не нашлись что сказать.

— Сами увидите, какой толк от этой пресловутой практики без науки, — такой же, как от науки без практики: бычка тухлого не стоит. Поживите без нее, пока не надоест, а за картой на пароход все равно придете.

На этот раз Адам оставил рыбаков в некотором раздумье. Они долго смотрели вслед шумно и весело подпрыгивавшему на волнах куттеру, на носу которого все еще сидел, поглядывая на них через плечо, босой человек в парусиновых штанах.

— Ишь, смеется: упрямый черт! — сказал Афанасие, молодой парень из лодки Романова.

Емельян, больше для того чтобы поддержать свой авторитет, ругнул Адама:

— И нечего вам ему в рот смотреть. Как его в партии научили, так он и говорит. А здесь я распоряжаюсь: как сказал, так и делайте.

— Не очень-то ладно получается… — пробормотал кто-то из молодежи.

Емельян угрожающе посмотрел на рыбака:

— Ты, видно, больше моего знаешь!

— Не то, дядя Емельян, а все будто…

— А если не знаешь, то и молчи! Я сам себе голова! Садись-ка, ребята, на бабайки, довольно нас этот самый Жора своими разговорами держал, тоже умник нашелся!.. Им ведь, коммунистам-то, лишь бы проповедовать…

Ночью, при свете полной луны, еще не успевшей как следует подняться из моря, бригада Емельяна «проверила» крючковые снасти двух соседних бригад, нагрузила рыбой лодки, а пустую снасть поставила обратно в море. На носу «Октябрьской звезды» имелась доска, на которой отмечались результаты улова. На следующее утро бригада Емельяна Романова значилась на ней первой, а две соседние с ней по месту лова бригады вовсе не были указаны.