Буревестник

— А если я снасть удлиню да попаду на такое место, где одна мелюзга — и той мало, — тогда что?

— А если, например, сосед попал на плохое место, и ты его снасть зря проверишь, — понапрасну, значит, будешь трудиться, — тогда что? А по-моему, удлинил бы ты снасть и ставил бы ее туда, куда прошлогодняя, и позапрошлогодняя карты показывают. На этих картах все обозначено, сколько, где и какой рыбы выловлено. Ты, например, не знаешь, где у белуги собрания бывают, а карта знает.

— Это верно, — сказал один из рыбаков. — У белуги есть свои любимые места — она словно в церковь по воскресеньям туда собирается.

— Нет, — поправил Адам. — По-моему, так: соберется она на свое белужье заседание, одна рыбина и скажет: «Давайте, гражданки, здесь побудем, ракушек здесь много, рыбешки мелкой тоже, наш главный враг, Емельян Романов, далеко — чужие снасти проверяет!»

Емельян после этого погрузился в мрачное молчание. Адам еще долго наставлял его на путь истинный, потом вернулся на свой куттер и отправился к бригаде Луки Георге. По дороге он с грустью — хотя мысль эта в то же время и веселила его — думал о том, что даниловские рыбаки во многом напоминают детей. И работники, и удальцы, и богатыри, и умники — и, вместе с тем, дети. Не проделай он той жизненной школы, которую он проделал, сначала на каторге, потом грузчиком в Констанцском порту, потом в профсоюзе и, наконец, в партии, он был бы таким же ребенком, как и они. Но свет был гораздо больше и совсем другим, чем это казалось многим из них. Позднее, за обедом, на куттере Луки Георге, пока Павеликэ подкладывал дрова под начинавший согреваться котелок, Адам высказал эту мысль Луке. Рыбак слушал его, поглаживая свою русую, коротко подстриженную бородку.

— Пройдет и это, — сказал он, когда Адам кончил.

— Знаешь, сколько парней из нашего села в партийной школе? Человек двадцать-тридцать. Сто других учатся в Мореходном училище в Мамайе. Увидишь, как через несколько лет изменятся наши люди. Взять хотя бы Косму, которого вы назначили старшиной молодежной бригады. Чем он был всего год назад? Пастухом, дикарем, невеждой… С Емельяном трудно. Знаешь, что он проделал в голодный год? Когда перевозили пшеницу, он поставил парус на своей лодке, достал автомат, который у него оставался после войны, положил на мешки — и ходу! Продал зерно, потом созвал рыбаков — тех самых, которые и теперь здесь с ним, — и повез в Констанцу гулять. Все, до последнего лея, пропил. Ну и била же его после этого жена! Побьет, поплачет, и опять возьмется. А он лежит себе и смеется — чурбан-чурбаном. Человек он хороший, не стяжатель, но наозорничать может… За последнее время, правда, с ним это реже случается. Теперь, после твоего внушения, я думаю, образумится… Слушай, — Лука понизил голос, чтобы его не слышал Павеликэ, — а что решили относительно зарплаты старшин на куттерах? Нам перед ними совестно. Работают вместе с нами, а зарабатывают вчетверо меньше.

Адам сообщил ему радостное известие, и Лука, повернув к лодкам свою квадратную голову с коротко остриженными вьющимися волосами и красивыми, правильными чертами, крикнул:

— Эй, моряки! Слышите?..

— Вот это дело… — одобряли рыбаки, собираясь на обед. — Правильно!

Адам молчал. Радовался и молчал. Лука пригласил всех к столу и когда Адам и рыбаки уселись, наделил каждого куском жареной осетрины, смоченной в уксусной подливке.

— Начинайте, братцы, а то, как у нас говорится, «Рукам не терпится, во рту слюнки текут, а живот радуется!» — сказал хозяин, набивая рот рыбой и хлебом.

Жуя и смеясь, он обратился к Адаму:

— Трудимся мы, как волы подъяремные, жрем, как волки в овчарне, живем по-барски.

— Дома, не здесь, — пробормотал Михай, один из рыбаков его бригады.

— А ты хочешь, чтобы тебе в лодке, как во дворце, жилось? — сказал Лука и продолжал, снова обращаясь к Адаму: — Лодка не аптека, — особой чистоты тут не разведешь, — ты сам знаешь. Дома, особенно если хорошо зарабатываешь, — другое дело. У меня, например, чистота образцовая…

— Жена его в сенях разуваться заставляет, — сказал Михай.

Лука сделал вид, что не слышит:

— Через год-другой, я у себя паркет поставлю, как в городе! Мебель уже куплена.

— У него есть шкаф с зеркалом — он в него смотрится, когда подстригает бороду, — сказал Михай.

— А в погребе ледник устрою, чтобы летом вино на холоду держать, — нисколько не смутившись этим замечанием продолжал Лука. — Вино — что там ни говори Ермолай — лучше водки. Я напиваться не люблю — так, стаканчик-другой…

— Третий-четвертый-десятый, — подсказал Михай.

— …лишь бы согреться или голос для пения прочистить. В молодые годы, когда я был вот как эти ребята (Луке было лет сорок пять), певал и я в церкви. А теперь я в церковь больше не хожу, а пою дома.

— Срамные песни, — опять вставил Михай.

— Молчи! — проворчал Лука и снова повернулся к Адаму:

— Не верь ему; у меня взрослые дочери, я при них ни одного зазорного слова не выговорю.

— Так бы тебе жена и позволила! Она, дядя Адам, его смертным боем бьет.

— Верно, что бьет, — подтвердил Лука с гордостью. — Рыбак, который не боится жены, даже рыбаком настоящим не считается. Одни бога боятся, другие — милиции, а я — жены.

— Жена у него, дядя Адам, худая да маленькая, а вот бьет же его!

— Как же ей меня не бить? Она бьет, а я ей спину подставляю, пока не увижу, что устала. Только глаза берегу. А как устанет и начнет плакать, я сейчас ее обниму и держу ей такую речь: «Неужто, жена, ты не можешь со мной по-человечески поговорить, сказать мне, что у тебя на душе, критику на меня навести? Неужто я такой непонятливый? Критикуй, а не бей!» Она, как услышит такое, сейчас еще пуще свирепеет и опять на меня кидается: и когтями и ногами… Но я от нее не отстану, пока не приучу меня критиковать. Лишь бы только она сапоги снимала, когда брыкается, — со вздохом заключил старшина.

Рыбаки смеялись до слез.

— Ах, как иногда хорошо живется на свете! — воскликнул Лука, кончив есть и привалившись к бочонку с водой. — А тебе, Адам, почему не вернуться в деревню и не стать снова рыбаком?

— Да вот привязался к своей работе, — улыбнулся Адам.

— Сколько ты получаешь? — спросил Лука.

Адам назвал сумму — несколько сот лей.

— А я зарабатываю вдвое и втрое, а иногда и вчетверо больше. Айда, Адам, с нами рыбачить!

— Говорю тебе, что я люблю свою работу и бросить ее не мог бы.

Лука окинул его внимательным взглядом:

— Я нарочно спросил — послушать, что ты скажешь… не сердись на меня…

— Слышишь? — вдруг спросил Адам, настораживаясь и всматриваясь вдаль.

— Что такое?

До них донесся глухой, протяжный крик, потом другой.

— Дерутся! Скорей, ребята, а то как бы они не убили друг друга!

Утром Ермолай, в одной лодке с которым были Симион Данилов и еще один рыбак, сказал обращаясь к последнему:

— А ну-ка, Тихон, посмотри, есть еще что-нибудь в той чушке?

Чушкой у них называлась пузатая бутылка с цуйкой. Она оказалась пуста.

— Ничего нету, Ермолай. Когда это ты успел все вылакать?

— Я? Да я капли в рот невесть с каких пор не брал!

— Ты ее ночью, пока мы спали, всю выхлестал, — мрачно заявил Симион. — А меня как раз такая жажда разбирает, что мочи нету…

— Выпей воды, — посоветовал Тихон.

— Слышишь, что он говорит, брат Ермолай?

— Я слышу, что говорит брат Тихон, и не удивляюсь его преподобию, — сказал Ермолай. — Человек он хороший. Хоть хорошему человеку не годится бояться цуйки, но он ее боится — и все-таки остается хорошим человеком. Не знаю уж, как это у него получается…

— Вовсе я ее не боюсь, — возразил Тихон, — только по этакой жарище работать выпивши даже и нездорово…

— Ничуть! — заревел Ермолай, ударяя себя в грудь, которая отозвалась, как хорошо натянутый барабан. — Спирт, брат Тихон, питье самое здоровое! Он чистый и крепкий; от него, брат Тихон, у человека силы прибавляется. По этой причине те, которые, как ваше преподобие, предпочитают воду, бывают слабосильны…