Буревестник

Но здесь была не минеральная, а морская вода — соленая и горькая. Как бы ни мучила человека жажда, как бы ни прилип язык к его гортани, как бы ни пересохло у него горло — этой водой не напьешься.

Можно, конечно, напиться из бочонка, но водица в нем теплая и пахнет бочкой.

Адам не отрываясь смотрел на эту воду, которую нельзя было пить, следил, как с тихим всплеском погружались в нее весла. Вот ведь видишь ее, можешь опустить в нее руку, а пить — не выпьешь…

«Так и моя теперешняя работа, — думал Адам, — чувствуется, что решение близко, а его все нет. Сделано как будто много, а результатов не видно. В чем же моя ошибка?»

Павеликэ на куттере спустил в море бутылку, чтобы остудить воду, — сказал Лука. — Может быть напьемся холодненькой.

«Напьемся холодненькой? Посмотрим», — думал Адам.

— Слушай, Адам, — снова заговорил Лука. — Я говорил с Прециосу, но так ни до чего и не договорился.

— И на этом успокоился? — спросил Адам.

— Как так? — пробормотал Лука, продолжая травить снасть.

— А так… Плюнул, значит?

— Почему ты ничего не предпринимаешь? Почему не доводишь до сведения партии, что здесь творится? — спросил поворачиваясь к нему Лука, отчего на голове у него, словно золотая корона, загорелись просвечиваемые луной русые волосы.

— Я им говорил, — сказал Адам. — А ты что сделал? Ждешь, чтобы тебе галушки сами в рот лезли? Сидишь сложа руки? Какой же ты после этого коммунист?

Это было сказано таким тоном, что Лука некоторое время молчал, не зная, что придумать в свое оправдание.

— Пойти, разве, сказать партии? — спросил он, немного погодя.

Адам пожал плечами:

— А ты сам разве своего долга не знаешь?

Лука повернулся к нему спиной и низко склонился над водой.

Луна, окунувшись в море, исчезла. Они налегли на весла и поспешили вернуться к куттеру, куда гнали их сон и усталость. Когда подняли бутылку, она оказалась холодной, словно ее держали на льду. Лука вынул пробку и подал бутылку Адаму. Тот глотнул и выплюнул: вода была холодная, но соленая.

— Эх, черт! — огорчился Лука. — Значит, сквозь пробку просочилась морская вода!

Адам молча улегся на палубе и натянул на себя одеяло. У него жгло горло от жажды.

«Моя ошибка в том, что я недостаточно опирался на массы. Хотел все сделать сам», — думал Адам, засыпая и видя во сне, что он обнимает Ульяну и что она, почему-то с ненавистью гонит его от себя: «Уходи от меня, несчастный, зачем ты меня бросил?..»

Адам стонал, чувствуя за собой какую-то серьезную, но не сознаваемую ясно вину, как это бывает во сне. Потом сон кончился, и Адам, словно в темную бездну, погрузился в глубокое оцепенение.

После этого, когда рыбаки спрашивали его: «Почему ты ничего не предпринимаешь? Почему партия не наводит порядка?» Адам неизменно отвечал:

— Что такое партия? — Партия это вы, а вы ждете, чтобы все делалось по распоряжению свыше. Я честно исполняю свой долг и информирую партию, но ведь я человек и могу ошибиться. Сами-то вы что делаете?

Рыбаки отмалчивались.

Вскоре «Октябрьская звезда» и рыболовная флотилия снова вернулись в Констанцу.

XXXVIII

Второй секретарь областного комитета партии принял Адама и расспросил о результатах его работы в рыболовной флотилии. Он не был подготовлен к сенсационным разоблачениям; для этого не было повода. Секретарь знал, что на «Октябрьской звезде» политическая работа хромает, но обычно в таких случаях средства для пресечения зла находились без особого труда. Несколько энергичных мероприятий быстро меняли положение.

Теперь, однако, у секретаря не получалось ясной картины. Жора сидел перед ним на стуле, прямой, как палка, сдвинув колени и опустив руки, глядел на него из глубоких глазниц своими серыми глазами и говорил, но было трудно разгадать его мысли. Секретарю очень хотелось прочесть на этом продолговатом, мужественном и строгом лице, что именно думал Адам о положении на «Октябрьской звезде».

— Хорошо, — перебил он его наконец, — я понимаю, что вам хотелось бы отправиться туда еще раз и только после этого высказать ваше окончательное мнение. Прекрасно. Вы говорите, что сейчас вам трудно дать исчерпывающую оценку тамошним партийным работникам и вообще положению в рыболовной флотилии. Очень хорошо. Я вас понимаю. Но в таком случае, зачем вы ко мне пришли? Просто так, повидаться? — прибавил секретарь с иронической улыбкой и вопросительно посмотрел на своего собеседника.

Адам не шевельнулся. «Вот она, решительная минута!» — мелькнуло у него в голове. Он давно ее дожидался. Целыми днями, долгими бессонными ночами думал он о том, что он скажет в обкоме. Сколько было мучительных сомнений, сколько напряженных тщетных исканий! И как он обрадовался, когда вдруг пришло просветление, когда он понял, что именно нужно было предложить! Этим он их раздавит, уничтожит их шайку. И, главное, это будет справедливо. То, что случится, не будет даже исполнением его желаний, а просто торжеством справедливости.

Дни и ночи он думал только о том, как он это предложит, волновался, что его плохо примут или скажут: «Хорошо, но позднее». Опасность эта существовала и теперь, в эту минуту. «Если решение отложится хотя бы еще на один рейс, — думал Адам, — они найдут возможность удалить его с парохода, покрыться, оклеветать других и отвлечь таким образом внимание от себя… Все зависит от того, что он скажет теперь, как он это скажет и как это будет принято…»

Он откашлялся и начал:

— У меня, товарищ секретарь, есть одно предложение…

Секретарь все время глядел на него испытующим взглядом. Содержание второго письма Прециосу и Прикопа было ему известно: он прочел его членам бюро и они решили сообща, что инструктора Адама Жору отзывать не следует, что там, может быть, просто боятся критики и потому ни один инструктор не нравится тамошним работникам: «Неужто отзывать человека только потому, что он всего один-единственный раз, к тому же с успехом, проявил личную инициативу, предварительно не посоветовавшись с бюро? — думали в обкоме. — Нет, пускай Жора остается пока на месте, а по возвращении напишет рапорт. И что же? Жора вернулся, но ведет себя как-то странно. Почему он молчит?»

Адам крепко задумался обо всех, кто в поте лица трудится на море, далеко от дома, в вечной опасности; об Емельяне Романове, о Косме, о Луке Георге, об Ермолае и об Андрее, который ругался и сквернословил точно так же, как когда-то ругался и сквернословил сам Адам, будучи подростком; думал он об их душевном мире, иногда простом и ясном, иногда сложном и полном смятения, о жизни и судьбе этих тружеников и их детей; о моряках на «Октябрьской звезде», о том, что многие из них десятки лет работали на море за скромную матросскую зарплату, от которой никто еще не разбогател за все те тысячелетия, что люди трудятся на чужих кораблях, и, наконец, о себе самом — о своей загубленной в тюрьме молодости, о потерянной Ульяне.

— У меня, товарищ секретарь, есть одно предложение, — повторил он. — Политическая работа на «Октябрьской звезде» сильно хромает. Есть там и работники, о которых, возможно, понадобятся дополнительные анкетные сведения…

В ящике письменного стола у секретаря лежало второе и последнее письмо Прикопа Данилова — то, в котором он доносил о «враждебных, антипартийных настроениях товарищей Продана, Николау и Митя» и упоминал о «мерах, которые будут против них приняты». Поэтому секретаря удивляло, что Адам до сих пор ни единым словом не обмолвился об этих настроениях. «Конечно, — думал секретарь, — все это ему известно. Но он человек серьезный и раньше, чем высказаться, хочет быть вполне уверенным, а потом сам потребует анкеты. Совершенно правильно».

— Какие работники? — спросил он все же, несмотря на эти догадки.

Адам смотрел на него в упор.

— По правде говоря, — произнес он, — я предпочел бы, чтобы вы узнали о них не от меня.

— От кого же в таком случае? — удивился секретарь.