В ногу!

В своей основе жизнь андерсоновского героя повторяет один из самых старых сюжетов американской литературы — историю так называемого «американского Адама»; известный критик Ричард Льюис определяет ее как историю «ритуалистических испытаний», которые «проходит юная невинность, освободившаяся от семьи и социальных связей или лишившаяся их, вступающая с надеждой в сложный и незнакомый мир, радикально влияя на него и испытывая на себе его радикальное влияние; невинность, потерпевшая поражение или уничтоженная (…) но оставившая в этом мире свой след, печать, благодаря которой другие, возможно, впоследствии смогут одержать победу» [163]. Вариации этого сюжета можно встретить уже в «Уолдене» Торо и в «Листьях травы» Уитмена; он же, во всем многообразии художественного исполнения, прослеживается в произведениях Купера, Готорна, Мелвилла, Твена и других американских писателей. Мак-Грегор Андерсона, изначально желая гармонической близости с людьми, отвергает уродливую беспорядочность общества. Покинув дом и претерпев ряд «испытаний» и грехопадений, он приходит к осознанию своей связи с людьми и — через нее — собственной вины и ответственности за их судьбу, переживая своего рода моральное возрождение. По словам исследователя Рэкса Бербанка, Мак-Грегор достигает зрелости именно в тот момент, когда внутренняя потребность в осмысленной и гармоничной жизни для всех становится его моральным императивом [164].

«Снова, как и всегда, когда я читаю роман „В ногу!“, я возбужден и взволнован. В некотором смысле в этой книге заключено содержание значительного куска моей жизни», — писал Андерсон Мариэтте Финли в апреле 1917 г. [165]Действительно, роман полон автобиографических деталей: в описании поселка Угольная Бухта можно обнаружить некоторое сходство с Клайдом, хотя нет никаких свидетельств о том, что Андерсон относился к городу, в котором вырос, с такой же ненавистью, как его главный герой. Описание Чикаго, сделанное, по свидетельству современников, с мастерством и точностью, достойными лучших произведений Андерсона, также основано на личном опыте: в романе можно встретить сюжеты, связанные с работой на фруктовом складе, занятиями в вечерней школе, намеки на реальные события городской жизни, очевидцем которых стал Андерсон. Да и сама сюжетная канва романа, по признанию автора, в общем виде сложилась у него на основе конкретного опыта — во время короткого периода армейской службы в 1898 г., когда ему в голову пришла мысль о могуществе и некой трансцендентной энергии упорядоченной, слитой в едином движении массы людей.

Говоря об автобиографизме романа, следует учитывать, что это в первую очередь автобиографизм андерсоновского свойства, не столько фактический, сколько внутренний, связанный с жизнью духа и ее драматическими коллизиями. В романе Андерсона, шокировавшем современников свирепостью эмоционального накала и экзотичностью идей, со всей мощью выплеснулось психологическое состояние автора — преуспевающего бизнесмена, стоящего на пороге разрыва со своей карьерой и респектабельной жизнью.

В книге сразу бросается в глаза бьющее через край отвращение к миру коммерции и мещанского прагматизма, в который оказался погружен Андерсон-предприниматель. Это отвращение, доведенное до апогея, в его сознании обретает гиперболические формы, и писатель с яростью обрушивается на все «американское бытие»: «Эта страна, — нетерпеливо выкрикивает он уже на первых страницах романа, — подобна бесчисленной, разнузданной, недисциплинированной армии, которая без цели и без вождя бредет по глубоким колеям дороги, кажущейся бесконечной. (…) беспорядочность и бесцельность американского бытия оборачиваются там преступлением, за которое людям приходится расплачиваться. Они утрачивают способность идти в ногу и вместе с тем теряют всякое чувство индивидуальности» [166].

Впоследствии в «Истории рассказчика» Андерсон подтвердил, что еще в юношеские годы у него возникла мысль о необходимости «понять стремление к порядку, глубоко запечатлеть его в своих душах, прежде чем браться за что-либо другое»: [167] «Я уже тогда задавал себе вопросы, которые с тех пор постоянно приходят мне на ум: „Неужели ни один человек не любит другого? Почему до сих пор не появился человек, который захотел бы для своего товарища по работе чистоты? Могут ли мужчина и женщина любить друг друга, когда живут в уродливом доме, на уродливой улице? Почему рабочие так неряшливы и неопрятны у себя дома? Как это фабриканты не поймут, что, сколько бы они ни строили просторных, светлых фабричных зданий, они не добьются ничего, пока не осознают, как важна также чистота и опрятность в мыслях и чувствах?“» [168].

Любовные линии романа также несут в себе отзвуки личных проблем, которые Андерсон переживал в начале 1910-х гг. Семейная жизнь с ее обязательствами и ограничениями, роль добропорядочного главы дома, навязываемая обществом с его условностями и стандартной моралью, становятся в воображении Андерсона-предпринимателя главным препятствием к его физической и духовной свободе. Сопротивляясь роли кормильца (которую, справедливости ради отметим, он сам же на себя принял несколькими годами раньше), заставляющей его продолжать деловую карьеру, Андерсон в образе женщины-жены начинает усматривать основную силу, принуждающую мужчину к этой сковывающей, рутинной роли. «Ведь вся их работа, — говорит с негодованием один из персонажей „В ногу!“, — все их планы сводятся к тому, чтобы добраться до мужчин. (…) Им незнакомо чувство жалости. Они ведут войну против нас, стремясь превратить нас в своих рабов. Вся их цель заключается в том, чтобы взять нас в плен и повести к себе в дом (…). Предоставьте ей жить своей жизнью и попросите ее дать вам жить своей. (…) она не позволит. Она скорее согласится умереть» [169].

В романе Андерсон резко противопоставляет два женских образа: Маргарет Ормсби, дочери богатого чикагского дельца, и модистки Эдит Карсон. Символична сцена, где эти женщины сражаются за Мак-Грегора: дочь фабриканта — за право обладания, простолюдинка — за право любить и безгласно находиться рядом — и где первая терпит неизбежное поражение. При всей своей самонадеянности и напоре Маргарет оказывается неспособной преодолеть заложенное в ней происхождением чувство собственности, желание обеспеченности и покоя. Ее обезоруживает боязнь мелькнувшей перед ее глазами жестокости подлинной жизни; она чувствует, что не в состоянии последовать за Мак-Грегором. Все ее естество подспудно протестует против подобного фатального для нее шага. В лице Эдит побеждает материнское начало, охранительное и жертвенное. В ней нет зловещего, потенциально разрушительного для героя Андерсона, требовательного чувственного притяжения, присущего Маргарет; Эдит для Мак-Грегора — помощь и опора.

В Эдит Карсон, с ее терпением, самоотречением и силой духа, оказались запечатлены некоторые черты Эммы Андерсон (обращает на себя внимание даже созвучие имен); черты матери Андерсона присутствуют также в образе Нэнси Мак-Грегор — матери героя, стойко и мужественно сносящей жестокие удары судьбы. И если Нэнси, отдав все, что могла, своему сыну, умирает, умиротворенная сознанием, что он сумел проложить себе дорогу в жизни, Эдит, будто переняв эстафету, покорно и радостно берется поддерживать его продвижение вперед, к завоеванию гармонической жизни для себя и других. Им удается стать «товарищами» в деле «создания красоты»; в «самой тяжелой борьбе — борьбе за красивую жизнь среди будничного существования» [170]. Мак-Грегор и Эдит заключают союз, который Андерсону в те годы представлялся оптимальным и в его браке с Корнелией Лейн нереализованным.