В ногу!

Своему легендарному образу Андерсон верно служил на протяжении многих лет, приукрашивая его вплоть до утверждения, что нервный приступ был им умело разыгран с целью окончательно и резко переломить свою жизнь, избежав ненужных вопросов и объяснений. (Близко знавших его людей такое заявление, однако, обмануть не могло — в действительности Андерсон еще не один год после нервного срыва сохранял связи с деловым миром.)

«В те далекие времена казалось, — писал Алфред Кэйзин, — что через Андерсона говорил весь скрытый мир духа, умоляющего людей жить искренно, полно, в согласии с их собственной тягой к свободе и указывающего дорогу к нежному и неповторимому товариществу» [144]. Для многих писателей, пришедших в американскую литературу после Андерсона, его жизнь стала образцом борьбы за самовыражение, за обретение своей подлинной индивидуальности. Молодые авторы (среди них такие литературные знаменитости, как Томас Вулф) нередко воплощали в себе вариант андерсоновского мифа: по словам критика Ирвина Хау, Андерсон оказался «прародителем» тех, кто пытался завоевать свое место в искусстве, полагаясь исключительно на эмоции и силу воли, тех, кто питал отвращение к сформировавшему их обществу и старался вырваться из зоны его нравственного господства.

Символическое звучание, которое со временем приобрело имя писателя, а также непреходящая читательская популярность сборника рассказов «Уайнсбург, Огайо», получившего мировую известность, ставшего вехой в истории американской литературы, делали и делают Андерсона постоянным объектом многочисленных критических выступлений и научных исследований. В них, однако, часто высказываются совершенно противоположные мнения. Неравноценность написанного Андерсоном (с одной стороны, том блестящих новелл, с другой — ряд откровенных неудач, таких, например, как роман «Множество браков») явилась причиной чрезмерной суровости в оценке произведений, последовавших за «Уайнсбургом»: автору, выказавшему столь высокое мастерство, приходилось платить за свои промахи гораздо дороже, чем какому-нибудь менее талантливому писателю. Одновременно многие статьи об Андерсоне зачастую оказывались излишне сентиментальными: это было вызвано чересчур личностным восприятием андерсоновского мифа тем или иным критиком или ученым. Подобная двойственность долгое время затрудняла создание объективной концепции творчества Андерсона, которого в течение жизни называли то реалистом, то натуралистом, то эпатирующим последователем Фрейда, то яростным марксистом и при этом либо объявляли бездарным, запутавшимся в своих идеях невеждой, либо возносили на пьедестал гениальности. Ни одно из этих определений не отражало истинной сути его творческого дара, и в каждом из них при желании можно было бы отыскать зерно правды.

Бесспорно одно: с Андерсона и его легенды началась напряженная эпоха самого драматического в истории американской литературы противопоставления человека и общества, человека и искажающих его индивидуальность социальных клише. Именно Андерсон указал последовавшим за ним авторам направление к серьезному психологизму, к сферам интуитивного и подсознательного; истории персонажей «Уайнсбурга» Андерсон рассказывал словно изнутри, тонко передавая столь хорошо знакомое ему состояние болезненного неудовлетворения жизнью, замешательства и тоски, стремления обрести свое подлинное «я». Его герои переживали моменты внезапных озарений, чтобы потом снова погрузиться во тьму обыденности; таким видением, вспышкой Андерсон заменял четкий сюжет и классическую композицию, пытаясь строить рассказы соответственно их замыслу, подготавливая своим творчеством момент радикальной ломки устоявшейся, традиционной литературной формы. Именно Андерсон своими произведениями подготовил появление модернизма в американской литературе.

Трагедия писателя состояла, однако, в том, что ему не дано было этого осознать. Художник с прошлым бизнесмена, он пережил на своем веку краткую славу и долгое время страшных сомнений и неуверенности в себе, от которых до конца так никогда и не избавился: «Все, что я сделал или еще сделаю, возможно, будет забыто через два поколения…» [145].

За всю свою жизнь Шервуд Андерсон (1876–1941) написал три объемные автобиографии. На вершине славы, в 1923 г., он опубликовал «Историю рассказчика» («А Story Teller’s Story»), в которой получила подкрепление и развитие существовавшая вокруг его имени легенда. В 1925 г. писатель издал «Тар: детство на Среднем Западе» («Tar: A Midwest Childhood») — пастораль, где с легкой грустью описывались мальчишеские годы, проведенные автором в Огайо. Посмертно, в 1942 г., были опубликованы неоконченные «Мемуары Шервуда Андерсона» («Sherwood Anderson’s Memoirs») — книга, в которой писатель возвращался к стилю своих лучших рассказов и которая, будь она завершена, могла бы стать самым лучшим его произведением.

Такая поглощенность собственной личностью и судьбой имела несколько причин. Андерсон со свойственной ему проницательностью предугадывал, что его карьера — от полуграмотного грузчика до популярного писателя, став широко известной, может послужить хорошим фактическим подкреплением американской демократической идее, сделав его имя (и здесь сказалась известная доля тщеславия) своеобразным национальным символом. Кроме того, Андерсон был уверен, что описание его жизни, пришедшейся на переломную эпоху в развитии США, могло бы иметь особую ценность в качестве ее живого единого образа.

Период трансформации сельскохозяйственной Америки в индустриальную, начавшийся в конце XIX в., ознаменовался, в первую очередь, появлением и ростом крупного машинного производства — процессом, который отразился практически во всех сферах общественной жизни. Промышленные города набирали силу. Радикально менялась и жизнь деревни — в сельские экономические взаимоотношения вклинивались новые методы купли-продажи, диктуемые индустриальными центрами. Страна наполнилась коммивояжерами. Количество рекламных агентств увеличивалось в геометрической прогрессии. На рубеже веков Америка представляла собой причудливую смесь старого и нового, городского и сельского, промышленного и кустарного. Эта пестрота нигде, пожалуй, не сказывалась так ярко, как в жизни маленьких провинциальных городков, сотни которых были разбросаны по всему континенту.

Шервуд Андерсон родился 3 сентября 1876 г. в Кэмдене — городке, приютившемся на юго-западе штата Огайо. Первые восемь лет его жизни семья странствовала по штату, а в 1884 г. осела наконец в Клайде, где Андерсон и провел следующие двенадцать лет.

К этому времени Клайд все еще был молодым городом, чье основное население составляли выходцы из Новой Англии, принесшие с собой на Запад новоанглийский кодекс пуританской морали. Пуританизм, однако, успешно уживался с духом недавнего фронтира [146], который все еще витал в городе и выражался в свирепых драках и пьянстве, процветавшем, несмотря на официальное запрещение спиртного.

Веяния нового времени сказывались в озабоченности общества коммерческим успехом, который все более настойчиво начинали отождествлять с прогрессом цивилизации. Обладание капиталом на рубеже веков стало легко приравниваться к нравственной состоятельности его владельца.

В своих «Мемуарах» Андерсон вспоминал, как борьба за коммерческое процветание в Клайде оборачивалась внезапным обогащением одних и финансовой гибелью других: ярким симптомом экономических перемен явилось повальное разорение фабриками ремесленников-одиночек. Таким кустарем, пострадавшим в неравной борьбе машинного и индивидуального производств, оказался и отец Андерсона, Ирвин, у которого была мастерская по изготовлению упряжи. Ремесло это он освоил, по-видимому, за годы Гражданской войны, на которую отправился в возрасте 18 лет. Это был легкомысленный человек, особо не обременявший себя заботами о семье (у Андерсона было четыре брата и сестра) и больше всего любивший подолгу рассказывать подвернувшимся в кабаке слушателям о своем участии в войне и увлекательных путешествиях. В Клайде его не воспринимали всерьез, относясь к нему с полупрезрительной снисходительностью. Потеряв свою мастерскую, Ирвин Андерсон перепробовал несколько занятий, не прилагая, впрочем, особых усилий, и ни в одном из них не преуспел — семья еле-еле сводила концы с концами. Подобная безответственность, уход от повседневных забот возмущали Андерсона — подростка и юношу; впоследствии, однако, сам оказавшись под бременем семейных обязательств, он пересмотрит свое отношение к отцу. В «Истории рассказчика» Ирвин Андерсон будет изображен мечтателем, артистически одаренным человеком, чуждым пошлой будничной практичности. Жизнь отца станет для сына своего рода оправданием собственных уходов от любой связывавшей ему руки ответственности — бегства, растянувшегося почти на всю жизнь.