Трагическая идиллия. Космополитические нравы ...

Эту программу, которая казалась ей скромной, но требовала по крайней мере пятьдесят тысяч франков в год, она набросала с такой милой смесью ребячества и рассудительности, что у госпожи де Карлсберг сердце сжалось. Она взяла ее за руку и, привлекши к себе, обняла.

— Я знаю ваше сердце, Ивонна… — сказала она. — Но надеюсь, что все еще можно поправить. У вас есть друзья, добрые друзья, и прежде всех я… В первую минуту люди теряют голову, а потом оказывается, что разорились вовсе уж не так…

— Кажется, что так! — промолвила молодая женщина, качая головой. — Только потому, что я уверена в вашей дружбе, — продолжала она, — только потому я и пришла сегодня к вам. Раз вечером эрцгерцог говорил с моим мужем о затруднении, в которое его поставила невозможность найти честного человека для наблюдения за его Трансильванскими землями… А так как в последний вечер принц был очень ласков с нами, то мы думали…

— Что Шези может стать его управляющим? — перебила Эли, которая не могла удержаться от улыбки перед такой полной наивностью. — Не пожелала бы я этого своему злейшему врагу… Если вы действительно дошли до того, что вашему мужу надо искать службу, то ему может помочь только один человек…

Произнося эти слова, она могла видеть, как детское личико Ивонны, которое было просияло от ее ласкового приема, снова затуманилось, а во взгляде отразились боязнь и возмущение.

— Да, — настаивала Эли, — один только человек, и это Дикки Марш.

— Командир? — вымолвила госпожа де Шези с очевидным изумлением. Но потом она снова покачала головой, и на губах ее появилась горькая усмешка.

— Нет, — сказала она, — теперь я отлично знаю, чего стоит эта мужская дружба и какую цену назначают они за свои услуги. Я разорилась еще недавно, и уже нашелся один, — одну секунду она колебалась, — да, уже нашелся один, который предложил мне деньги… Ах, дорогая Эли… — И она закрыла руками лицо, покраснев от негодования. — Если я соглашусь стать его любовницей.

Вы не знаете, вы не можете знать, что испытывает женщина, когда она вдруг узнает, что в течение долгих месяцев ее, как зверя охотник, преследовал человек, которого она считала другом… Все фамильярности, которые она дозволяла, не обращая на них внимания, потому что не видела в них зла, маленькое кокетство, которое она невинно допускала, всякие интимности, к которым она относилась без недоверия, — все это сразу вспоминается ей и причиняет стыд, страшный стыд.

Она не видела подлой игры, которая скрывалась под этой комедией. И вдруг увидела. Она не была виновата, и вот ей кажется, что она провинилась. Перенести еще позор такого рода, нет, никогда! Марш сделает мне такое же унизительное предложение, какое сделал другой… Ах! Это слишком стыдно!..

Она не назвала ничьего имени. Но по этому трепету оскорбленного целомудрия госпожа де Карлсберг угадала сцену, которая разыгралась, без сомнения, в это самое утро между неблагоразумным, но честным созданием и негодяем Брионом. Лишний раз поняла она, насколько эта взбалмошная, шаловливая парижанка была действительно невинным ребенком, перед которым жизнь впервые раскрывала свои грубые стороны. Было что-то трогательное, почти тяжелое в этих угрызениях и раскаяниях, в этом внезапном возмущении души, которая осталась нетронутой вследствие незнакомства с жизнью!

Эли от всего сердца сочувствовала несчастному ребенку, хотя ей самой грозила иная грубость иного человека. Она стала говорить с ней про Марша, передала разговор на яхте, обещание американца, но вдруг, с необычайной остротой восприятия, которая появляется у нас по отношению к беспокоящим нас предметам, вдруг услыхала, что в отдаленной гостиной отворилась дверь. «Это Оливье!» — подумала она. В то же время, повинуясь инстинктивному порыву суеверия, она взглянула на Ивонну, все еще дрожавшую, и мысленно сказала себе: «Я помогу ей. Это доброе дело принесет мне счастье…»

— Успокойтесь, — прибавила она вслух, — сейчас я не могу дольше говорить с вами, потому что ожидаю кое-кого. Но приходите завтра днем, и клянусь вам, что я найду то, что вы ищете для Гонтрана. Предоставьте мне действовать… И побольше храбрости! Главное, чтобы никто ничего не подозревал… Никогда не следует, чтобы нас видели страдающими…

Эту проповедь светского героизма она адресовала и самой себе. Она говорила очень кстати, потому что лакей как раз отворил дверь и доложил:

— Господин Оливье Дюпра.

И, однако, госпожа де Шези, видя Эли такой веселой, такой приветливой и полной достоинства, никогда не догадалась бы, что значило для любовницы Отфейля появление в этой гостиной нового лица, а он, в свою очередь, не менее чем обе дамы, корректный и сдержанный, извинился, что не явился раньше засвидетельствовать им свое почтение.

— Вы заслужили полное прощение, — сказала Ивонна, которая поднялась при появлении Оливье и уже не садилась, — право, если бы приходилось соблюдать светский этикет во время свадебного путешествия, то не было бы и медовых месяцев… Постарайтесь продлить ваш! Это совет вашей прежней дамы по котильону… И извините, что я спасаюсь так быстро, но Гонтран должен выйти мне навстречу на дорогу, и я не хочу заставлять его ждать… — Потом шепотом, обнимая на прощанье Эли, она прибавила: — Довольны вы мной?..

И славное дитя вышло с улыбкой, которую вряд ли кто другой мог бы возвратить ей. Для госпожи де Карлсберг было тяжелым испытанием перенести первый взгляд Оливье. Она слишком отчетливо прочла в нем всю грубость физического воспоминания, настолько невыносимого для женщин после разрыва, что большинство предпочитают пережить скандал официальной огласки, чем снова видеться с человеком, глаза которого говорят: «Играйте комедию, прелестная дама, пользуйтесь преклонением, уважением, обожанием! А я вами владел, и ничто, слышите ли, ничто не изгладит этого».

Эли вся еще была под обаянием, все еще трепетала от поцелуев, которыми в эту ночь обменивалась с Отфейлем, и потому это ощущение было для нее до такой степени ужасно, что она кричала бы, если только посмела. У нее была одна лишь мысль: сократить тяжелое посещение, потому что, если бы это ощущение продолжилось, то она вряд ли вынесла бы борьбу без ущерба.

Но, при всей пытке страха, при всей агонии ужаса, она оставалась еще великосветской дамой, полупринцессой, которая сумеет поддержать свой сан при самых тяжелых объяснениях. С грацией настоящей королевы она сказала этому человеку, который был ее любовником и от которого она могла всего ожидать:

— Вы желали меня видеть. Я могла затворить перед вами свою дверь. Я имела, быть может, право на то. Но я этого не сделала… Я прошу вас, говоря со мной, помнить, что это посещение для меня очень тяжело. Что бы вы ни имели сказать мне, говорите, если можете, без слов, которые еще более увеличили бы эту тяжесть… Вы видите, что я не чувствую к вам ни вражды, ни злобы, ни недоверия. Избавьте меня от эпиграмм, инсинуаций и подобных выходок… Это моя единственная просьба, и она резонна.

Она говорила со спокойным достоинством, и Оливье оставался в изумлении, не находя того презрительного вида, который прежде так часто вооружал его против нее. Вместе с тем, едва войдя в гостиную, он был поражен переменой в самом характере ее красоты. Это было все то же лицо с величественными и благородными чертами, с линиями гордыми и вместе мягкими; их озаряли глубокие очи, полные очарования нежной истомы. Но не было уже выражения неудовлетворенности и любопытства, прежнего беспокойства и непостоянства. Однако это впечатление было слишком мимолетно и не смягчило прежнего любовника. В течение последних восьми дней навязчивая мысль слишком усердно работала в его мозгу, и в ответе его слышался едва сдерживаемый гнев.

— Я постараюсь повиноваться вам. Однако чтобы разговор, которого я позволил себе потребовать у вас, имел смысл, мне придется говорить слова, каких вы, без сомнения, предпочли бы не слышать…

— Говорите их, — перебила она. — Я только хотела просить, чтобы вы не прибавляли к ним ничего лишнего.