Трагическая идиллия. Космополитические нравы ...

И по его голосу, по его бледности, по глазам, в которых сказывалась страшная, раздирающая скорбь, его друг понял, что он знает все.

X. Клятва

Самые необыкновенные события оказываются всегда чрезвычайно простыми, точно так же, как самые неожиданные случаи являются всегда совершенно согласными с логикой. В громадном большинстве случаев достаточно маленького размышления, чтобы предотвратить первые и предугадать вторые. Но страсть обыкновенно бывает целиком поглощена собственным объектом. Она забывает, что вне ее существуют другие страсти, такие же стремительные, как она сама, такие же разнузданные, и что надо бы беречься их. Это поезд, который на всех парах мчится по рельсам и которому никакой сигнал не возвещает о приближении другого поезда, пущенного на тот же путь, но с противоположной стороны.

Увлеченный в течение этой роковой недели вихрем своего страдания, Оливье не обратил внимания на то, что рядом с ним жило существо, которое также беспокоилось и страдало. Всякой идее-фикс свойственны эгоизм и близорукость: он не заметил внутренней работы, которая происходила в душе его жены, не предугадал естественной возможности того, что Берта, доведенная своими подозрениями до отчаяния, обратится к другу, к доверенному товарищу мужа, к Отфейлю, и будет молить его о помощи! Но она сделала это, и их разговор имел непосредственный результат, который также легко было предвидеть: ревность молодой женщины одним ударом сорвала повязку с глаз ослепленного друга. В одно мгновение Пьер понял все.

Эта трагедия — а подобный разговор был действительно трагедией, и притом чреватой страшной катастрофой, — была вызвана последней безумной неосторожностью Оливье. Накануне своего свидания с госпожой де Карлсберг он обнаруживал признаки еще более лихорадочного возбуждения, чем обыкновенно, и все это не ускользнуло от взоров его жены. Почти всю ночь он проходил по своей комнате, каждые полчаса садясь, чтобы попробовать написать письмо, которое собирался послать Эли утром.

Берта, проснувшись и насторожившись, отлично слышала через тонкую перегородку в их номере, как он садился, вставал, снова садился, мял и разрывал бумагу, снова подымался, снова мял и раздирал другой лист. «Он пишет ей», — сказала она себе. О, как хотелось ей встать, открыть дверь, которая даже и на ключ не была заперта, войти в соседнюю комнату и узнать, действительно ли не обманывают ее беспрестанные тревоги этих восьми дней, действительно ли Оливье отыскал свою римскую любовницу, в самом ли деле эта женщина была причиной явного кризиса, который он переживал, наконец, была ли этой прежней любовницей баронесса Эли, которую она так надеялась встретить в одном из каннских салонов.

Но муж, незаметно для нее самой, умел устроить как-то так, что они все время были на прогулках и не сделали ни одного визита, даже не пообедали ни разу у кого-нибудь из знакомых. Она была достаточно умна, чтобы понять, что Оливье не желал ни посещать каннских гостиных, ни оставлять город. Почему? Малейший намек позволил бы Берте разрешить эту загадку, но у нее не было и намека. Но инстинкт жены с непреложной уверенностью подсказывал ей, что тут была загадка.

Путем размышлений и наблюдений она пришла к такому заключению: «Эта женщина здесь. Он сожалеет о ней и боится ее… Он сожалеет о ней — потому мы и остаемся, потому он и несчастен… Он боится ее — потому он и мешает мне показываться в свете». Сколько раз в течение этой недели она хотела крикнуть ему, что подобное положение слишком унижает ее, что он должен выбрать и жить либо для жены, либо для бывшей любовницы, что она хочет уехать, вернуться в Париж, быть дома, с родными!..

Но Отфейль постоянно был у них, втирался третьим лицом, этот Отфейль, который, без сомнения, знал всю истину. Она ненавидела его за то все больше и больше, по мере того как возрастали ее собственные муки от незнания. А когда она оставалась одна с Оливье, ее сковывала непреодолимая робость, стыд и страх сознаться, как она открыла имя баронессы Эли, рассказать про фотографию, которую она добыла низким шпионством.

Она боялась, как бы во время этого объяснения не вырвалось непоправимого слова. Неведомые стороны в характере мужа устрашали ее. Она очень часто слышала рассказы про супружества, разорванные навсегда с первого же года. Если в приступе гнева против нее он покинет ее и вернется к той, другой?

При этой мысли холод пробегал по жилам бедного ребенка… Она любила Оливье! Да даже и без любви, как могла она, такая уравновешенная, рассудительная, буржуазно-честная, примириться с мыслью о том, что ее брак закончится скандальным разводом?.. Даже в эту ночь, когда она прислушивалась к беспокойному бодрствованию мужа, она молчала, бедная, покинутая, снедаемая ревностью! При каждом новом звуке шагов в соседней комнате она молилась, прося силы не поддаться искушению, которое овладевало ею. Десять раз она заставляла себя прочесть утешительную молитву «Отче наш»… И каждый раз все ее существо возмущалось, когда она доходила до фразы: «яко же и мы оставляем должником нашим…»

— Простить этой женщине? Никогда, никогда! Я буду не в силах…

Ее нервы, и без того уже натянутые, окончательно возбудились благодаря одной почти незначительной детали, если только есть незначительные детали во время подобных кризисов. Около десяти часов утра муж вошел в ее комнату, одетый для прогулки. В руке он держал письмо, выглядывавшее между его перчаткой и шляпой. Берта не могла прочесть надпись на конверте, но она видела, что конверт без марки, и сказала мужу, с замиранием сердца ожидая, какой ответ даст он на ее простой вопрос:

— Вы ищете марки?.. Вы найдете их в моем бюваре, там, на столе…

— Марки не нужны, — отвечал Оливье. — Это городская записка. Я сам передам ее…

И он вышел, прибавив, что вернется к завтраку. Он и не подозревал, что, едва оставшись одна, жена его разразилась рыданиями. Теперь она была уверена, что письмо адресовано баронессе Эли. «Оливье идет туда…»— сказала она себе, и тоскливая ярость бессильной страсти разыгралась в ее душе. Потом, как все ревнивые женщины, она поддалась непреодолимому, дикому инстинкту доискаться вещественных улик, которые вовсе не успокаивают, не дают отрады. Ведь найти доказательство того, что наше подозрение справедливо, разве это значит меньше страдать от ревности, вызванной этим подозрением?

Она пошла в комнату мужа и там в корзине для бумаги увидела клочки по крайней мере двадцати листов, брошенных лихорадочной рукой молодого человека, — черновики писем, которые, она слышала, он мял и рвал ночью. С дрожью в руках, с горящими щеками, со сдавленным дыханием от того, что она осмеливалась делать, собрала она и стала соединять эти лоскутки. Таким путем она восстановила десятка два приступов к письму, безразличных для того, кто не обладал прозрением оскорбленной любви, но для нее имевших страшно, ужасно ясный смысл.

Все были адресованы женщине, и Берта могла по ним видеть всю расстроенность мыслей Оливье. Тут были и церемонные начала: «Мадам, позвольте постороннему лицу, которое не имело чести вам…»; иронические: «Вы не удивитесь, что я не желаю покинуть Канны…»; фамильярные: «Я упрекаю себя, дорогая моя, что еще не постучал в ваши двери…» Как колебалось перо молодого человека над выражениями, чтобы попросить такой простой вещи: позволения явиться с визитом!

Это колебание само по себе было уже ясным доказательством какой-то тайны, а один из обрывков слишком определенно обнаруживал характер ее: «Есть бесчестные способы мстить, дорогая моя Эли, и тот, который изобрели вы…» Эту фразу Оливье написал в самую тяжелую минуту бессонной ночи. Его горе смягчилось при этом фамильярном обращении, при этом оскорбительном напоминании о неизгладимой близости. Но он тут же и разорвал лист с яростью, которая просвечивала в самой его непоследовательности. Раз восстановив и прочитав эту роковую фразу, Берта Дюпра ничего уже не видела, кроме нее.