Трагическая идиллия. Космополитические нравы ...

Что же? Если хотите, идите к нему и скажите, что я была вашей любовницей, я не стану защищаться, как не защищалась и сейчас. Я не в силах буду лгать перед ним. В тот день, когда он придет и спросит: «Правда ли, что Оливье был вашим любовником?», я отвечу ему: «Да». Но не меня одну поразили бы вы…

Она замолчала и упала в кресло, откинув голову на спинку. Казалось, все силы ее иссякли, после того как она высказала свою мысль, всю свою мысль целиком, с массой грустных и горьких настроений, которые примешивались к ней. Она ожидала ответа Оливье с таким напряженным страхом, что боялась упасть в обморок, и закрыла глаза. С логичностью женщины, искренне и глубоко чувствующей, она поняла, что теперь этот человек, пришедший грозить ей и оскорблять ее, должен окончательно принять одно из двух решений, возможных в их трагическом столкновении: или прямо сказать все Отфейлю, и тогда Пьер сам решит, любит ли он Эли настолько, чтобы верить в нее, зная даже, что она была любовницей его друга; или избавить его от этого несчастья, оставить его в счастливом неведении, но тогда Оливье должен был уехать и не мучить себя и свою прежнюю любовницу терзаниями, поддавшись которым они могли невольно выдать свою прошлую близость.

Что же он решит? Но он, только что говоривший так грубо, делавший такие грозные жесты, теперь ничего не отвечал. Из-под своих вздрагивавших век Эли видела, что он смотрел на нее странным и страстным взглядом. Внутри него шла борьба. Какая борьба? Она сейчас узнает это, узнает, какие чувства пробудила ее трогательная мольба в этом сердце, которое никогда не в силах было вполне освободиться от ее чар.

— Вы полюбили его… — сказал он наконец, — вы полюбили его?.. Ну да, вы любите его. Я чувствую это, вижу. Без того не объяснить, откуда у вас этот тон, эти слова, эта искренность… А! — продолжал он стремительно, — если бы хоть раз вы были в Риме такой, какой вы были сейчас, если бы хоть раз, один только раз я увидел у вас истинное чувство… Но вы не любили меня, а его любите.

Он еще раз повторил:

— Его любите… Я думал, что мы уже сделали друг другу все зло, какое только могут сделать люди, что никогда уже я не буду страдать из-за вас сильнее, чем страдал там, чем страдал даже в эти дни, когда угадал, что вы его любовница… Но все это было ничто в сравнении с теперешним: вы любите его!.. Да и как могли вы не полюбить его? Как не понял я сразу, что его мягкость, чуткость, юность — словом, все, что составляет его личность, должно было тронуть вас, поразить, изменить ваше сердце?.. Ах! Я видел вас сейчас такой, какой мечтал вас видеть когда-то, и отчаялся… И все благодаря ему и для него…

И вдруг он, заревев, как раненый зверь, воскликнул:

— Нет! Я не могу вынести этого, мне страшно тяжко, тяжко, тяжко!..

Слова горя срывались с его языка вперемежку со словами гнева и любви, и дико, злобно кричал он:

— Вы ненавидели меня и мечтали только об этой жестокой мести, хотели видеть, как я буду ревновать вас к нему, хотели насладиться этой местью… Так радуйтесь же, упивайтесь!.. Вы достигли своего!..

— Заклинаю вас, не говорите так! — отвечала Эли.

Этот неожиданный и бурный взрыв дикого чувства потряс ее, она затрепетала, несмотря на все ее смущение. С невыразимым ужасом и вместе состраданием она увидела еще одну тайну в сердце объятого страстью человека, который в течение этого рокового получаса то оскорблял, унижал, втаптывал ее в грязь, то понимал, оправдывал, чувствовал жалость, а теперь, наконец, проклинал ее.

По рассказам Пьера она отлично угадала, что в груди ее прежнего любовника клокотал новый прилив животной, злобной чувственности. Теперь она убеждалась в этом — под этой чувственностью и злобой постоянно таилась, трепетала, вспыхивала истинная любовь. Эта любовь никогда не могла развиться, вырасти, окрепнуть, потому что никогда не являлась она для этого человека такой женщиной, какой он искал, какой жаждал, какую предчувствовал. А теперь она стала такой женщиной благодаря чародейной силе любви, внушенной ей другим. Какая новая мука для несчастного! И забывая свои собственные страхи, она говорила ему, движимая состраданием:

— Мне! Мне радоваться вашей горести?.. Мне! Думать еще о мести вам? Значит, вы не почувствовали, насколько искренна была я сейчас, насколько стыдилась я того, что могла даже помыслить о такой преступной мести! Значит, вы не почувствовали, как казнюсь я теперь за свое кокетство в Риме! Значит, вы не понимаете, что ваши страдания терзают и мое сердце…

— Благодарю вас за ваше сострадание, — перебил Оливье.

Голос его вдруг стал сухим и отрывистым. Вернулось ли к нему сознание достоинства мужчины? Передернуло ли его от этого сожаления женщины, столь унизительного, когда любишь? Боялся ли он, что если такой разговор продолжится, то он, пожалуй, слишком много скажет, слишком много почувствует?

— Прошу у вас извинения, — продолжал он, — что не сумел лучше владеть своими нервами… Нам больше не о чем говорить. Обещаю вам одно: употреблю все усилия, чтобы Пьер никогда ничего не узнал. Не благодарите меня. Я буду молчать ради него, ради себя самого, чтобы спасти дружбу, которая мне была и остается так дорога. Я пришел не за тем, чтобы угрожать вам своими разоблачениями. Я пришел просить, чтобы и вы также молчали, чтобы вы не вели дальше того, что я считал вашей местью… В эту минуту, когда я прощаюсь с вами навеки, я буду просить у вас еще одного: вы любите Пьера, он любит вас! Обещайте же мне, что вы никогда не воспользуетесь этой любовью против нашей дружбы и с уважением будете относиться к ней.

Теперь в голосе Оливье слышалась униженная мольба. В нем грустно и как-то торжественно звучало все его благоговейное преклонение перед дружбой, которая, как знала Эли, заполняла его сердце! И сама она с такой же торжественностью ответила:

— Я обещаю вам это.

— Еще раз благодарю, — сказал он, — и прощайте!

— Прощайте! — сказала она.

Он прошел до двери, но вдруг повернулся и приблизился к ней. На этот раз она прочла в его глазах всю горячку, все безумие любви и желания. Ее охватил такой страх, что она не имела силы подняться. Подойдя к креслу, он схватил руками ее голову и страстно, яростно сжал ее. Он покрывал поцелуями ее волосы, ее лоб, ее глаза и искал губы со страстью, которая вернула энергию молодой женщине. С силой, удесятеренной негодованием, оттолкнула она его, выпрямилась и убежала в глубину комнаты, крича, как бы призывая на помощь человека, который имел право защищать ее:

— Пьер!.. Пьер!.. Пьер!..

Едва услыхав это имя, Оливье оперся обеими руками на кресло, как бы боясь упасть. И резко, не взглянув даже на Эли, которая стояла, прижавшись к стене, в изнеможении прижав руку к сердцу, не сказав ей ни слова, ни второго «прости», ни фразы раскаяния, он вышел из маленькой гостиной. Она слышала, как он удалился через большую гостиную, потом, как закрылась вторая дверь. Он ушел тревожными шагами человека, который чуть было не поддался преступному искушению и который сам бежит от ужасного соблазна.

Ничего не видя, прошел он мимо двух лакеев в передней, которым пришлось напомнить ему, чтобы он взял свою трость и пальто, потом пошел по аллее сада, не видя и ее. Возбуждение, которое бросило его к прежней любовнице, ставшей теперь любовницей его друга, разрешилось в эту минуту приступом страшных угрызений. Поцелуи, запечатленные на лице, которое он жаждал столько времени так тайно и жгуче, ощущение этих уст, лихорадочно бежавших от его губ, этого вожделенного тела, которое вырывалось с возмущением, с ужасом, — все это наполняло его душу такой бурей, что он чувствовал, как теряет разум.

Вдруг, собираясь раскрыть калитку в садовой решетке, он заметил, что кто-то ожидает его, сидя в карете, остановившейся на дороге. Этот человек навел на него такой же панический ужас, как если бы он увидел призрак лица, которого видел мертвым и опущенным в могилу. То был мститель, которого Эли призывала себе на помощь, сам Отфейль.

— Оливье! — сказал он просто.