Красная Борода

С середины июля Гэнроку начал вставать с постели. Правда, он еще не вполне владел левой половиной тела и речь по-прежнему была затруднена. В тюгэн [37] принято гото­вить рис с ростками лотоса и угощаться маринованной мак­релью. О-Сэн давно уже не готовила ничего вкусного и с удовольствием принялась за дело. Она разделала макрель и поставила на стол бутылочку сакэ. Доктор рекомендовал пить сакэ для общего укрепления организма, но понемногу. Однако Гэнроку до сих пор из осторожности отказывался. На этот раз он пригубил чашечку.

—  Давненько я не выпивал, прямо все нутро про­жгло, — пробормотал он, блаженно жмурясь. — Если от этого нет вреда, может, и правда стоит выпивать малую толику? Вот опрокинул чашечку — вроде бы и сил прибави­лось.

—  Доктор советовал — сказал, что полезно для здо­ровья.

—  Нет, пожалуй, грешно мне теперь выпивать. Появятся дополнительные расходы — и все на твои плечи.

—  Перестаньте, дедушка! Даже слышать не хочу об этом.

—  Я так говорю не из благодарности, а потому, что счастлив. Многие дети помогают своим родителям, но не часто встречаются внучки, которые так заботятся о деде. Тебе ведь всего семнадцать, и в таком юном возрасте все заботы легли на твои хрупкие плечи, а ты исполняешь их с удовольствием, плохого слова не скажешь. Вот почему у меня так радостно на душе.

Крупные слезы покатились у него по щекам. Уж очень он стал в последнее время слезливым, подумала О-Сэн.

—  А ведь я ничего хорошего для тебя не сделал, — про­должал Гэнроку, утирая слезы. — С тринадцати лет ты варила мне рис, готовила закуски, бегала с поручениями. А я? Ни одного оби, не говоря уж о кимоно, тебе не купил. Да что там! Ни единой шпильки не подарил. А ты, чтобы зара­ботать нам на жизнь, стала надомницей, платишь доктору за визиты, покупаешь лекарства, готовишь для меня люби­мые блюда, даже если я не прошу об этом. Я восхищаюсь тобой и рад, что ты есть на свете... В будущем году мне стукнет семьдесят, но лишь теперь я стал понимать, что за существо женщина. Да, наблюдая за тобой, я наконец ура­зумел, сколь благодетельны женщины. Ты в свои семнад­цать лет взвалила на себя труд, непосильный даже для меня, взрослого мужчины. И все потому, что ты женщина! Ах, О-Сэн, если бы я догадался об этом сорок лет тому назад!

Сорок лет тому назад... Наверное, он вспомнил о своей жене, моей бабушке, подумала О-Сэн. Она ее совершенно не помнила, ничего не знала о ее жизни. Ни отец, ни мать никогда о ней не рассказывали. Скорее всего, на то были свои причины. И вот теперь Гэнроку, заговорив о благодетельности женщин, вспомнил о чем-то безвозвратно поте­рянном.

—  Когда человеку хорошо, он думает исключительно о себе, — продолжал Гэнроку. — И лишь попав в беду, когда люди, общество отвернутся от него и каждый день полон страданий, он впервые задумывается о судьбе других, лишь тогда он начинает принимать близко к сердцу все окружа­ющее. Но ничего уже не исправить — лепестки цветов облетели, вода утекла, все ушло безвозвратно, и прошлое не вернуть. Какая глупость! Ах, до чего же человек глуп!

—  Хватит, дедушка! Вам нельзя так волноваться — это очень вредно для здоровья. Что прошло — то прошло. Стоит ли о том вспоминать. Давайте лучше подумаем о нашем будущем. Вот скоро вы поправитесь, сможете снова заниматься своим делом, и, если мы вдвоем будем работать, нам вполне хватит на безбедную жизнь. Будем ходить в театр, на выставки... Кстати, не забыть бы нам нынче наве­стить садовника Сомэи — полюбоваться его хризантемами.

—  Верно. Я ведь давно обещал тебе показать его сад, но так и не собрался.

Но они так и не смогли побывать у садовника: левая половина тела все еще не подчинялась Гэнроку, и он не решался удаляться от дома. Его пичкали различными «чудо­действенными» лекарствами, обращались к монахам и зна­харям, но улучшения не наступало. Многие говорили, будто паралич, поразивший человека в летнюю пору, проходит с первыми заморозками. О-Сэн и Гэнроку с нетерпением ожидали зимы. Наконец наступил месяц симо, а Гэнроку по-прежнему едва передвигался.

Двадцать второго ноября ночью произошло очень силь­ное землетрясение. Многие постройки были разрушены на всем протяжении от Одавары до Босю. Обрушились дома и статуи Дзидзо [38] в Эдо. Разрушился до основания храм Сандзюсанкэндо в Фукагаве. С перерывами землетрясение продолжалось до двадцать пятого ноября и прекратилось лишь двадцать шестого. Но начался страшный ливень, на побе­режье Ава и Кадзуса обрушились цунами, по слухам, погибло сто тысяч человек. Много жертв было и в Одаваре, в эпицентре землетрясение оказалось особенно разрушительным. Двадцать девятого ноября О-Сэн, закончив ско­пившуюся за дни бедствия работу, крепко уснула. Она про­снулась среди ночи и сразу же поглядела на постель Гэнро­ку. Но старика там не было.

Наверное, вышел в туалет, подумала О-Сэн и прислуша­лась. Снаружи бушевал ветер. Тревожно шумели ветви ююбы в саду, жалобно скрипели ставни на расшатавшихся во время землетрясения петлях. Сквозь открытую дверь в мастерскую она заметила свет фонаря, раскачивавшегося из стороны в сторону. В смутной тревоге О-Сэн встала с постели и, запахнув спальное кимоно, вошла в мастерскую. Под фонарем, склонившись над точильным станком, сидел Гэнроку и что-то делал. В щели задувал ветер, и в дощатой мастерской царил пронизывающий до костей холод. Памя­туя указание доктора, что Гэнроку ни в коем случае нельзя пугать, О-Сэн неслышно приблизилась и встала у него за спиной. Старик сидел на травяной циновке и точил кухон­ный нож. Рядом стоял таз с водой и другие принадлежности, необходимые для заточки инструментов. Зачем он это делает? — удивленно подумала О-Сэн, следя за его неуве­ренными движениями. Работа требовала физического напряжения, и со лба Гэнроку пот стекал ручьями.

Наверное, ему очень хочется поскорее выздороветь, а лекарства и молитвы не помогают. Вот он и решил изле­читься работой, испытать, не утратил ли профессиональных навыков. Глядя на его сгорбившуюся спину, О-Сэн почувствовала неизъяснимую жалость.

—  Дедушка, — тихо окликнула она Гэнроку, прижалась к его плечу и зарыдала.

—  С чего это ты расплакалась, внучка? — с улыбкой прошептал Гэнроку, ласково поглаживая ее по спине. — Меня разбудил ветер, больше уснуть я не мог — вот и решил немного побаловаться.

—  Я вас понимаю, дедушка. Вам надоело ждать, хочется поскорее взяться за работу, но нельзя торопиться — при вашей болезни это очень опасно. Потерпите еще немного.

—  Не в этом дело. Я вовсе не тороплюсь, но мне вдруг так захотелось сесть за точило, снова вдохнуть тот запах, какой бывает, когда точила касается лезвие ножа, — я ведь начал уже забывать, — увидеть, как веером рассыпаются искры...

—  Понимаю вас, дедушка, — повторила О-Сэн и стала иытирать полотенцем его повлажневшие руки. — И все же потерпите, а пока выбросьте все другие мысли из головы — вам надо думать только о здоровье. Будущий год для вас счастливый, и болезнь пойдет на убыль. Ждать осталось недолго...

—  Хорошо, О-Сэн, и прости, что опять доставил тебе беспокойство, а теперь пойдем-ка спать.

Опираясь о руку внучки, он вышел из мастерской и направился к постели, но вдруг замер.

—  Кажется, бьют в набатный колокол, — пробормотал он.

О-Сэн прислушалась. В самом деле, сквозь завывание кетра издалека доносились тревожные звуки набата. При­чем колокол звонил троекратно — значит, где-то пожар.

—  Пойду погляжу, — сказала О-Сэн.

Она накинула верхнее кимоно и вышла наружу. В усы­панное звездами небо взлетали языки пламени. Горело где-то недалеко — возможно, в районе Хонго. Гарью не пах­ло — сильный ветер отгонял дым в сторону. В той стороне небо походило на лаковую шкатулку с просвечивающей сквозь лак позолотой. У О-Сэн от ужаса язык будто присох к гортани.

—  Не беспокойтесь, дедушка. Пожар далеко, кажется в Хонго, ветер восточный и искры несет в сторону Суругадай, — превозмогая страх, спокойно сказала О-Сэн, заходя в дом.