Красная Борода

Едва сдерживая рыдания, О-Сэн быстро постелила. По знаку Кюдзо мужчины внесли носилки и уложили Гэнроку в постель. Кюдзо сел у изголовья и, то и дело утирая со лба обильный пот, поведал, как все случилось. Многие замети­ли, что уже с самого начала пирушки Гэнроку неважно выглядел и вообще чувствовал себя не в своей тарелке. Решили, что виной тому жара, и посоветовали выпить сакэ. Он опрокинул несколько чашечек подряд и вроде бы при­ободрился. За разговором с друзьями он выпил еще и захме­лел. Потом он вышел по нужде и упал.

—  Сбежались люди, — продолжил свой рассказ Кюд­зо, — стали его окликать, приводить в чувство, но он ни слова в ответ, лишь громко хрипел. Ну, положили ему на лоб тряпку, смоченную холодной водой, и вызвали доктора. Тот тщательно осмотрел Гэнроку, сказал, что его хватил удар — правда, не сильный, — опасности для жизни нет, нужен только покой, и тогда он быстро поправится. Доктор оставил лекарства и ушел. Так что, как видишь, О-Сэн, бес­покоиться нечего. — Кюдзо снова утер со лба пот.

Слушая Кюдзо, О-Сэн молча кивала, то и дело облизы­вая языком пересохшие губы.

Она окончательно пришла в себя, когда мужчины, оста­вив прописанные доктором лекарства, собрались уходить.

—  Спасибо вам за хлопоты, — тихо сказала она, прово­див их до двери.

Гэнроку спал, негромко похрапывая. О-Сэн хотела было разбудить деда, но вспомнила, что доктор приказал его не тревожить, и тихонечко села у изголовья.

Правда ли, что удар был легкий и дедушка быстро поправится? А если ему лучше не станет? От кого-то она слышала, что после удара человек не обязательно умирает, но надолго бывает прикован к постели. Что тогда? Что ста­нется с ней? На какие заработки будет она жить? Эти мысли не давали ей покоя, пока она молча глядела на спавшего Гэнроку. Потом О-Сэн вспомнила, что за весь день у нее не было и маковой росинки во рту, а ведь предстояла еще бес­сонная ночь. Она села за стол, подняла крышку с кастрюли, но взглянула на беспомощную фигуру деда, который еще днем, когда она провожала его в харчевню, был бодр и полон сил, опустила крышку обратно, и слезы покатились у нее из глаз.

На следующий день с раннего утра стали приходить друзья проведать Гэнроку. Соседки помогали О-Сэн гото­вить еду и заваривать чай. Особенно старалась хозяйка рыб­ной лавки О-Раку. После полудня бодрствовавшая всю ночь О-Сэн едва держалась на ногах. Женщины посоветовали ей хоть немного отдохнуть. О-Сэн постелила постель в уголке, легла и мгновенно уснула. Когда она открыла глаза, был уже вечер.

—  Проснулась? — заметила О-Раку, готовившая ужин, — Пока ты спала, приходила навестить Гэнроку твоя подружка О-Мон, но я не стала тебя будить.

—  Кто ей сообщил, что с дедушкой удар?

—  Не знаю. Сказала, что завтра снова зайдет. Ужин готов. Сейчас закипит чайник, так что садись и поешь хоть немного. А я схожу домой, сделаю кое-какие дела по хозяй­ству и скоро вернусь.

О-Сэн поела без всякого аппетита и едва успела убрать за собой посуду, как появилась жена Сугиты О-Тё. С тех пор как О-Сэн с дедом переехали в новый дом, они с О-Тё не встречались, и она так обрадовалась этому визиту, что была готова кинуться к ней в объятия, но вспомнила про наказ деда и ограничилась обычным приветствием. По-видимому, у О-Тё тоже остался неприятный осадок после отказа Гэн­року выдать О-Сэн замуж за Коту, она вела себя сдержанно, не выказывая былой приветливости, и вскоре прости­лась, оставив небольшой сверток для больного. После ужина снова забежала О-Раку, но никаких особых дел не было, и, выпив чашечку чаю, она ушла. О-Сэн осталась одна.

Состояние Гэнроку не улучшалось. Он по-прежнему был без сознания, поэтому О-Сэн даже не могла напоить его лекарством и лишь время от времени меняла на голове смо­ченные в холодной воде полотенца. Дневной сон ее немного освежил, но, сидя в одиночестве у изголовья деда, она ощу­тила вдруг такую беспомощность, такую невыносимую тос­ку...

«Сёкити, — едва слышно зашептала она, обернувшись к западу, туда, где находилась Осака. —Ты ничего не знаешь, ничего! Как же мне теперь быть? Ведь нужны деньги на доктора, на лекарства... На что жить? Как жаль, что тебя нет сейчас рядом...»

Ах, если бы он был неподалеку... Он сразу же прим­чался бы на помощь. Но он в далекой Осаке, и она не может сообщить ему о том, в каком положении оказалась. Но даже если бы он знал, вправе ли она срывать его с работы? Судьба отвернулась от нее, видно, родилась она под несчастливой звездой. Ей тяжко сейчас, а будет еще тяже­лее. Должно быть, так ей на роду написано: всю жизнь стра­дать! Ей уже семнадцать, но она не помнит ни одного дня, когда бы чувствовала себя по-настоящему счастливой. Вечно хворавшая мать, проводившая почти все время в постели; вечно недовольный, хмурый отец, тяжко вздыхав­ший по ночам; грязная, запущенная парикмахерская с ред­кими посетителями... Жалкое, полунищенское существова­ние без радости, без надежды на будущее. Потом переезд в другой дом после смерти родителей и тягостная жизнь с дедом. В то время как девушки-одногодки весело проводили время в играх и развлечениях, ей приходилось мыть рис, топить печурку, с раннего утра бегать по лавкам за продук­тами, мокнуть под дождем, доставляя клиентам сделанную дедом работу. Кроме вещей, подаренных в детстве женой Сугиты, ей за всю жизнь не купили ни единого кимоно, ни единого оби. Даже жалкой шпильки не подарили. Мало того, у нее не хватало времени, чтобы хоть помечтать об обнове. Правда, в ту пору она не столь уж переживала из-за этого, не так уж завидовала другим девушкам. Ведь человек по своей натуре неприхотлив и быстро свыкается с обсто­ятельствами. К тому же случались иногда и светлые, прият­ные минуты... Но теперь, оглядываясь на минувшие годы, она понимала, сколь безрадостна, беспросветна была ее жизнь. О-Сэн внимательно всматривалась в прошлое, но не могла отыскать ни единого просвета, сулившего хоть какую-то надежду на будущее. Напротив, все предвещало лишь страдания и несчастья.

«Сёкити, ты единственная моя опора на этом свете. Я не знаю, что будет со мной, но поверь: я непременно продер­жусь до твоего приезда. Но и ты не забывай меня и возвра­щайся. Слышишь? Возвращайся поскорее», — с мольбой взывала к нему О-Сэн.

На следующий день Гэнроку пришел в сознание. Он даже заговорил, но язык плохо подчинялся ему, и слова трудно было разобрать. Из глаз беспрерывно текли слезы, так что вскоре намокла подушка. Приходивший проведать его доктор повторял, что все будет в порядке, однако вся левая половина тела по-преж­нему не слушалась Гэнроку, да и соображал он плохо. Види­мо, слезливость возникла у него из-за болезни. Но не только поэтому. Стоило Гэнроку поглядеть на О-Сэн, как слезы лились в три ручья. Заплетающимся языком он все время пытался что-то сказать. Вначале О-Сэн ничего не могла понять, но однажды, внимательно прислушавшись, разобрала.

—  Бедняжка О-Сэн, бедняжка О-Сэн, — шептал он.

—  Вы не волнуйтесь, дедушка, со мной все в порядке, — улыбаясь, сказала она. — А вы скоро поправитесь — так говорит доктор. Вы, наверное, слышали? Просто вы переутомились от работы, а теперь вам надо хорошенько отдох­нуть и ни о чем не думать.

—  Знаю, зна-аю, — запинаясь, пробормотал Гэнро­ку. — Я ведь все вижу... Вот и говорю... Б-бедная О-Сэн. Б-бедная О-Сэн.

—  Не говорите так, дедушка, не надо! — О-Сэн готова была обнять его и зарыдать в голос. Если бы она расплака­лась, слезы облегчили бы ей душу, но она понимала: рас­страивать Гэнроку нельзя, это лишь ухудшит его состоя­ние — и старалась весело улыбаться, только бы не подать виду, как ей тяжело.

С каждым днем все меньше людей приходило навестить Гэнроку, справиться о его здоровье. Перестали наведы­ваться и соседи, за исключением О-Раку из рыбной лавки. Как-то вечером она заглянула и сообщила, что в бане можно принять ванну с настоем из листьев персика. Из-за болезни Гэнроку О-Сэн давно уже по-настоящему не мылась. В следующую субботу она попросила О-Раку подежурить у постели деда и отправилась в баню. Чтобы при­нять персиковую ванну, как и ирисовую, от простуды, или апельсиновую, которую готовят в день зимнего солнцесто­яния, надо выстоять очередь. Поэтому О-Сэн лишь смыла пот, приняла ванну, а голову мыть не стала, чтобы не задер­живать других.