Для фортепиано соло. Новеллы

— Да, Корнель, возможно, гораздо сильнее, но Расин более нежен и деликатен. Лабрюйер очень остроумно заметил, что один показывает людей такими, как они есть, тогда как другой…

Выслушивать подобные банальности, обращенные к подобной собеседнице, и предполагать, что они были высказаны человеком, который был наперсником первых моих идей и оказал на меня сильнейшее влияние в дни моей юности, было так странно и, главное, столь тягостно, что я невольно переступил через ступеньки на этой сводчатой лестнице, чтобы получше разглядеть говорящего в надежде, что ошибся. Тот обернулся, обнаружив неожиданные черты — седеющую бороду и лысую голову. Но это был действительно Лекадье. Он сразу узнал меня: на лице его появилось неопределенное выражение досады и почти муки, которое тут же исчезло за любезной улыбкой, чуть смущенной и неловкой.

С нешуточным волнением, не желая вступать в разговор в присутствии насторожившейся классной надзирательницы, я быстро пригласил моего друга на обед, назначив ему свидание в полдень, в ресторане, который он мне предложил.

Перед лицеем городка В. есть маленькая площадь, обсаженная каштанами. Я задержался там на некоторое время, задавая самому себе недоуменные вопросы: «От чего зависит успех или неудача человеческого существования? Вот Лекадье, рожденный для того, чтобы стать великим человеком, каждый год проверяет одинаковые сочинения многих поколений школяров из Турени и проводит каникулы, педантично ухаживая за смешным чудовищем, тогда как Клен, человек, конечно, умный, но отнюдь не гениальный, осуществляет в реальной жизни юношескую мечту Лекадье?» (Надо будет, думал я, попросить Клена, чтобы он добился перевода Лекадье в Париж.)

Направляясь к красивой романской церкви Святого Этьена, достопримечательности В., которую я хотел посмотреть, я пытался представить то, что привело к такому падению: «Вначале Лекадье не мог отличаться от себя самого. Это был тот же человек, тот же ум. Что же случилось? Должно быть, Треливан безжалостно удерживал их в провинции. Он сдержал слово и обеспечил Лекадье быстрое продвижение по службе, но закрыл ему дорогу в Париж… Провинция оказывает изумительное воздействие на некоторые умы… Сам я нашел в ней счастье. Когда-то в Руане у меня были преподаватели, которым согласие с провинциальной жизнью подарило великолепную безмятежность, чистый вкус и свободу от зигзагов моды. Но таким людям, как Лекадье, нужен Париж. В изгнании жажда власти приводит к поискам маленьких успехов. Стать светочем остроумия в В. — опасное испытание для того, кто наделен сильным характером. Стать там политиком? Очень трудно для чужака. В любом случае это долгая работа: есть законные права, понятие о старшинстве, своего рода иерархия. Для человека с темпераментом Лекадье разочарование должно было наступить очень скоро… Еще одно: одинокий человек мог бы ускользнуть, заняться другой работой, но у Лекадье была жена. После первых месяцев счастья она, вероятно, начала сожалеть об утраченной светской жизни… Можно представить себе ее медленное отступление… А потом она состарилась… Он же человек чувственный… Вокруг молоденькие девушки, занятия литературой… Мадам Треливан начинает ревновать… Жизнь превращается в череду глупых мучительных стычек… Потом болезнь, желание забыться, не забудем также привычку, удивительную относительность честолюбивых целей, счастье удовлетворенной гордости за успехи, которые в двадцать лет показались бы ему смехотворными (муниципальный совет, завоевание сердца классной надзирательницы). Но все же мой Лекадье, гениальный юноша, не может полностью исчезнуть: в этом уме должны оставаться широкие горизонты, быть может, слегка померкшие, но которые еще можно открыть, дождаться их…»

Когда я, осмотрев собор, вернулся в ресторан, Лекадье уже был там и вел с хозяйкой, маленькой толстушкой с черными завитушками на лбу, ученую и пустую беседу, последние фразы которой вызвали у меня тошноту. Я поторопился увести его к столу.

Вам знакома эта встревоженная говорливость людей, которые опасаются тягостного намека. Как только разговор приближается к «табуированным» темам, фальшивое возбуждение выдает их тревогу. Они начинают использовать фразы, похожие на пустые поезда, которые командование направляет в уязвимые места с целью предотвратить предполагаемую атаку. Во время обеда мой Лекадье не закрывал рта, демонстрируя легкое, неудержимое, банальное до абсурда красноречие: он рассказывал о городке В., о своем коллеже, о климате, о муниципальных выборах, об интригах преподавательниц-женщин.

— Тут есть, старик, в десятом подготовительном маленькая учительница…

Меня же могло бы заинтересовать только одно — я хотел узнать, как дошло до отречения это великое честолюбие, как признала свое поражение эта могучая воля, словом, во что превратилась его душевная жизнь с того момента, как он покинул Эколь Нормаль. Но каждый раз, когда я пытался увлечь его в эту сторону, он затуманивал атмосферу потоком пустых и невнятных слов. Я вновь видел те «потухшие» глаза, которые так поразили меня вечером того дня, когда Треливан обнаружил его интрижку.

Нам уже подали сыр, и я вдруг взбесился: презрев всякое понятие о деликатности, я резко спросил его, не спуская с него глаз:

— Что за игру ты ведешь, Лекадье? Ведь ты был умен! Почему ты говоришь, словно цитируя сборник избранных текстов? Почему ты боишься меня? И себя?

Он сильно покраснел. Быстрый отблеск воли, возможно, гнева, сверкнул в его взгляде, и на несколько мгновений я вновь увидел перед собой моего Лекадье, моего Жюльена Сореля, моего Растиньяка из Эколь Нормаль. Но тут же официальная маска наползла на его крупное бородатое лицо. Он ответил с улыбкой:

— Вот как? Я был умен? Что ты хочешь этим сказать? Ты всегда был каким-то особенным.

Потом он заговорил о директоре лицея — Оноре де Бальзак окончательно вылепил своего человека.

Пробуждение женщины

© Перевод. Елена Мурашкинцева, 2011

— У них прекрасно постриженная лужайка, — уважительно и удовлетворенно произнесла мадам Бланшар.

Машина, обогнув безупречный газон, остановилась перед замком. Вытянутый, выкрашенный в белый цвет, покрытый черепичной крышей, он имел благородный облик. Над фронтоном сверкали золотые буквы готической формы:

— Превосходно! — сказала мадам Бланшар.

— Посмотрим, — отозвалась Изабелла.

В свои шестнадцать лет она была чуть высоковата и двигалась с грацией пугливой ловкой кошечки. Мадам Бланшар сказала, что им нужно повидать директрису. Консьержка пошла предупредить об их приезде, затем вернулась, чтобы проводить их. Офисная функциональная мебель из металла и пластика несколько удивляла в этой резиденции Людовика XIII. Объяснением послужило лицо директрисы. Еще молодая, в строгом костюме, с узким красным бантом на лацкане, она выглядела очень современной и энергичной.

— Я привезла вам Изабеллу, — сказала мадам Бланшар. — Знаю, что мы приехали на день раньше, но мой муж только что получил назначение в Токио, и вечером мы должны сесть в самолет. Конечно, наша бедная малышка получила, можно сказать, фрагментарное образование… Что вы хотите? Дипломат в эти тяжелые времена… В последнее время она привыкла к американским школам. Вот почему мы решили, что у вас ей будет лучше, чем в каком-нибудь лицее…

— У нас здесь много учениц из Северной и Южной Америки, — ответила директриса, — впрочем, есть также и француженки, которые, как ваша дочь, должны получить степень бакалавра, хотя так и не прошли курс в нормальной школе. У нас очень серьезные занятия, но мы стараемся сделать жизнь наших учениц приятной. Девушки ездят верхом, играют в теннис; у них есть уроки музыки, танцев, драматического искусства; время от времени мы устраиваем балы. Раз в неделю желающие отправляются в Париж, чтобы пойти в «Комеди Франсез». Вы любите театр, мадемуазель?

— Да, — сказала Изабелла.

— Не ожидайте развернутых ответов от моей дочери, — объяснила мадам Бланшар. — У нее есть что сказать, но она оставляет это при себе. Девочка у меня любит одиночество, она очень молчаливая.