Для фортепиано соло. Новеллы

— Вы могли убедиться, — сказал он, — что все было невинно. Прошу прощения, что не по собственной воле сделал вас свидетелем этой маленькой сценки, но чего же вы хотели? Когда без предупреждения врываются в жизнь других людей, надо быть готовым к сюрпризам… Все приходит с опытом… Вы больше не злитесь?

И он попытался взять меня за руку… Да, Эмилия, и я поняла его мысли: „Раз та ушла, так и эта совсем не плоха…“

Но когда он попробовал меня обнять, я почувствовала, что меня охватывает какой-то ужас. Это было уж слишком! Я вырвалась из его рук, а он надвигался на меня с мутным, странным взглядом, внушающим страх. Тогда я схватила со стола бронзовую чернильницу и бросила ему в голову. Удар пришелся в висок, и он упал. Голова его оказалась у деревянной ножки кровати, он лежал там совершенно без движения и без сознания. Было очень много крови. Я склонилась над ним: он не дышал. Тут я поступила плохо. Испугалась и убежала. Наверное, надо было позвать кого-нибудь на помощь, но я же убедилась, что он мертв. И как объяснить свое присутствие в его комнате?»

Она была бледна и очень спокойна. Я сказала ей:

— Не кори себя. Жизель. Наверно, я бы поступила, как ты… Что ты собираешься теперь делать?

— Ждать, — ответила она. — Если меня не заподозрят, я не пойду с повинной, разве что в моем преступлении обвинят невиновного… У моей семьи есть недостатки, но она не заслуживает такого пятна… Впрочем, могут и обнаружить, что это была я. Фабьен — племянник мадам Гардон, она знает, что сегодня вечером я ездила в Париж… На площади Пантеон меня видели офицеры, которые смогут описать мою внешность… а она даст похожее. Да и ты, Эмилия…

— Я, дорогая? Ты же знаешь, я не скажу ничего, что могло бы повредить тебе… Но эта бедная актриса, которая совершенно ни при чем… А консьержка покажет, что в тот вечер к Фабьену поднималась еще одна женщина.

Поезд остановился у вокзала в Гарше. На козлах коллежского омнибуса дремал старый кучер Меду. Лошади приплясывали на заснеженной дороге. Все вы глядело естественным, простым, легким, и, однако же, мою лучшую подругу завтра могли обвинить в убийстве! Нужно было держаться и бороться за жизнь.

— Завтра, — предложила я Жизель, — предоставь мне рассказать о театре Гардону и Фортунио. Пусть никто не сможет сказать, что ты солгала.

Что за ночь!

14 декабря

Весь день мы с Жизель следили в окно, не появятся ли полицейские или жандармы. Но все было, как обычно. Благодаря моему почтальону я смогла раздобыть газету. Ни слова о деле дю Ронсере. Может быть, тело еще не нашли? Однако консьержка, полковое начальство, друзья должны были встревожиться. Мадам Гардон вошла в столовую и ничего нам не сказала. После обеда Гардон пришел посмотреть, как тренируются фигуристки. Праздник должен был состояться послезавтра. Я предложила Жизель:

— Скажи, что ты больна, и отменим это па-де-де.

Она не захотела. Такое впечатление, что она хочет бросить вызов судьбе. И мы стали репетировать. Мне было холодно, и я ощущала себя несчастной.

15 декабря

По-прежнему ничего. А завтра праздник!

16 декабря

Я сижу одна в нашей комнате… Ну и денек выпал! Надо все записать по порядку. Погода была невероятно прекрасной. На берегу пруда поставили мачты с флагами. В центре была выделена опасная зона (слишком тонкий лед). Спектакль происходил далеко от этого места, ближе к берегу, где собралась толпа. Родители и друзья, приехавшие из Парижа или из Версаля, весь коллеж, вся деревня. Мы с Жизель превосходно исполнили наш номер, нам безумно аплодировали, и мы, держась за руки, собрались возвращаться, как вдруг Жизель остановилась и сказала мне ужасным голосом:

— Ты его видишь?

— Кого?

— Его, вон там, рядом с мадам Гардон.

Я посмотрела туда и действительно увидела лейтенанта дю Ронсере с заклеенным виском. Я сказала:

— Да, это он. Значит, ты его не убила! Какое счастье, Жизель! Пойдем…

Но Жизель, выпустив мою руку, сделала полукруг и на полной скорости устремилась к запретной зоне. Я поспешила за ней. Вдали кричали люди.

Все дальнейшее произошло так быстро, что я почти ничего не помню. Жизель опередила меня по крайней мере на десять метров. Я услышала треск, и она провалилась в ледяную воду. Я инстинктивно легла и поползла к проруби, чтобы протянуть ей руку. Она не хотела ее брать. Что было дальше, не помню. Думаю, я лишилась чувств. Мне рассказали потом, что пожарные оказались молодцами и спасли нас обеих.

Кучер Меду отвез нас в коллеж вместе с Гардонами и доктором. Нас отнесли в спальню. Через пять минут я оправилась и встала, но Жизель была без сознания. Мадам Гардон с моей помощью раздела ее и стала растирать спиртом. Открыв наконец глаза, она вскрикнула:

— Нет! Дайте мне умереть!

Кто-то постучал в дверь. Я открыла ее. Это был Фабьен дю Ронсере.

— Как она? — встревоженно спросил он. — Разрешите мне войти, прошу вас. Мне надо спросить у нее…

Подбежала разъяренная мадам Гардон.

— Нет, Фабьен! Нет! Это невозможно… Она почти голая.

А я, оттолкнув директрису, подвела Фабьена к постели Жизель. Он протянул ей руки, она бросилась ему на грудь. Я отошла к окну. Вечерело. Розовый сумрак опускался на ветки, покрытые снегом.

— Ну, Изабелла? — послышался голос. — Что это вы с такой жадностью читаете? Вы даже не услышали, как мы вошли.

Изабелла подняла глаза и словно во сне увидела директрису в строгом костюме, за которой следовал молодой офицер в мундире. У него были большие черные глаза, тонкие, хорошо очерченные губы.

— Господи! — громко сказала она. — Фабьен дю Ронсере!

— Нет! — засмеялась директриса. — Это племянник моего мужа, Жан Сальви. Он приехал в отпуск из Алжира… Ему пришла в голову прекрасная мысль поужинать с нами, и, поскольку столовая еще закрыта, я приглашаю вас за наш стол.

Изабелла встала, швырнула фиолетовую тетрадь в сундук и застыла, восхищенная и испуганная, перед красивым лейтенантом, который не сумел скрыть удивления.

Любовь в изгнании

© Перевод. Вера Мильчина, 2011

Оказавшись в Америке, французский писатель Бертран Шмит не писал ничего, кроме воспоминаний и работ по истории. Его жене, Изабелле, это не нравилось:

— Лучше бы ты, как раньше, писал романы и рассказы. Политическая обстановка меняется, государства ссорятся и мирятся, сейчас никому нет дела до греческих воинов или Наполеона III, а вот Навсикая и Пышка бессмертны…

— Да, конечно, — отвечал Бертран. — Но где ты видела в Нью-Йорке, в 1944 году, Навсикай и Пышек?

— Да на каждом шагу, — сказала Изабелла. — Возьми хотя бы Соланж Вилье с ее послом. Чем не сюжет для романа?

— Для романа? — удивился Бертран. — По-моему, ты не права, для романа тут материала маловато, а вот рассказ бы вышел отличный. Особенно если бы за дело взялся Сомерсет Моэм или Мопассан.

— А почему не ты?

— Потому что я не могу… Соланж узнает себя и обидится — и у нее будут для этого основания… Да и вообще, я считаю, что французы, живущие в изгнании, должны поддерживать друг друга, а не грызться.

— Придумай что-нибудь. Преврати посла в полковника; измени место действия; сделай американского фабриканта аргентинским скотопромышленником. Это ведь для тебя пустяк.

— Не такой уж пустяк, как ты думаешь, Изабелла… За двадцать лет, что мы с тобой женаты, ты могла бы понять, что я хорошо пишу только с натуры. Легко сказать: измени место действия. Ведь тогда куча вещей сразу сделается неправдоподобной… Да и вообще, что я знаю о характере аргентинских скотопромышленников, о том, как они разговаривают, что любят?.. Ровным счетом ничего!.. Вот у меня ничего и не выйдет.

— Ну так опиши все как было, выведи и посла и фабриканта из Питсбурга.

— Повторяю тебе: это невозможно. Соланж узнает себя и обидится.