Трагическая идиллия. Космополитические нравы ...

«Да, — повторял он, — вот ее любовник… Они стоят друг друга — эта красивая полная женщина, которая могла бы продавать апельсины на набережной Эсклавон, и этот болтливый щеголь! Как прав был тот, кто сказал про них: «Те tairas-tu, Bouches-du-Rhone?»[37] А Отфейль снисходительно слушает их! Отфейля, кажется, ничуть не удивляет, что эти господа звонят про свой адюльтер во всех поездах и сидят рядом с молодыми супругами!.. Как он изменился!..

Как видите, Оливье при всем своем скептицизме не был свободен от ходячих предрассудков и нелогичностей. Во время своей юности он находил совершенно естественным прятать свои интриги под прикрытие честных женщин: подруг или родственниц его любовниц. А теперь он находил очень странным, что Пьер ничуть не был скандализирован, видя, как госпожа Бонаккорзи и Корансез водворились в одном купе с господином и госпожой Дюпра!

Но главным образом он снова принялся за тягостную работу умозаключений, прерванную несколько часов тому назад, и думал: «Нет, эта толстая итальянка и этот шут с юга не могут ему нравиться… Если он выносит их, если он их любит, то, значит, они для него почему-нибудь удобны, они его сообщники или просто люди, знающие его любовницу… А любовница есть-таки! Если бы я не знал, что он ночевал не дома, если бы я не видел его в постели сегодня утром, с ввалившимися глазами, с бледным лицом, если бы в моих руках не было этого перстня с такой надписью, то стоило бы мне только взглянуть на него теперь… Это совсем другой человек…»

Произнеся в душе такие монологи, Оливье снова изучал своего друга с той страстной жадностью, которая угадывает смысл малейших жестов, все понимает по движениям век, по дыханию. Так дикарь примечает, анализирует и истолковывает примятую травку, след на земле, обломок ветки, раздавленный лист на тропинке, по которой прошел беглец.

Наблюдая, Оливье установил факт, что у Пьера в характере уменьшилась французская исключительность и узость, которую он подмечал прежде. Молодой человек любил Эли не более трех месяцев и не больше трех недель знал, что и она его любит. Но так как он постоянно думал о ней, то все ассоциации идей у него, все его мысли изменились нечувствительным, но существенным образом. Его разговор получил какую-то иностранную окраску. Вполне естественно у него проскальзывали намеки на Италию и Австрию.

Прежде он поражал Оливье полным отсутствием любопытства, а теперь он явно находил интерес в анекдотах из космополитического света, с которым был связан тайными, но живучими корнями. В этой области у него оказывались особые интересы, привычки, симпатии, чувства. А между тем в его письмах к другу ничто не обнаруживало такого перерождения. Оливье упорно старался открыть женщину, скрывавшуюся за этим разговором, за физиономией Пьера, за незначительными фразами, которыми обменивались трое собеседников.

Берта сначала нехотя отвечала на фамильярности Корансеза, а затем сделала вид, что поглощена созерцанием дивного морского пейзажа. День кончался. Синее и фиолетовое лоно вод дремало в обрывистых бухтах, возле высоких лесистых мысов пенились волны, а там, с другой стороны, позади скалистых гор, на краю горизонта вырезались зубчатые профили белоснежных вершин. Но рассеянность молодой женщины была чисто внешняя, и если бы Оливье сам не был взволнован именем, которое случайно было названо в разговоре, то он мог бы увидать, что это самое имя заставило содрогнуться и его жену.

— Вы обедаете завтра на вилле Гельмгольц? — спросила Отфейля госпожа Бонаккорзи.

— Я буду там вечером, — отвечал он.

— Не знаешь, баронесса Эли будет сегодня в Монте-Карло? — спросил Корансез.

— Нет, — сказал Отфейль, — она обедает у великой княгини Веры.

Когда он произносил эту фразу, в сущности, совершенно обыкновенную, его голос слегка задрожал. Играть в прятки с Оливье он счел бы недостойным ребячеством, и было совершенно естественным, что Корансез, зная его близость с госпожой Карлсберг, обратился к нему за такой незначительной справкой. Но дар двойного зрения, которым, по-видимому, обладают любовники, заставил его почувствовать, что друг смотрит на него особенным взглядом и, удивительное дело, так же смотрит и молодая жена этого друга. Сознание нежной тайны, которую он носил глубоко в сердце, в святилище обожания, сделало эти два взгляда столь тяжелыми для него, что его физиономия немного изменилась. Но этого было достаточно для двух лиц, которые в настоящий момент впились в него. В его замешательстве они нашли ответ — каждый на свою мысль.

«Баронесса Эли? Да ведь это имя написано на портрете!.. — подумала Берта. — Значит, эта женщина в Каннах? Какой смущенный вид и у Оливье, и у него!»

«Он в курсе всего, что она делает, — думал Оливье. — А с какой фамильярностью Корансез наводит у него справки о ней!.. Эти господа говорят таким тоном о женщинах, с которыми имеют открытую связь… Связь!.. Возможно ли?..»

Возможно ли? Внутренний голос, умолкнувший было после того, как Оливье прочел надпись на перстне, снова заговорил. Он отвечал, что связь Эли с Пьером не только возможна, но и вероятна, даже несомненна… И, однако, как мало было положительных данных в пользу этой уверенности! Но скоро к ним прибавился ряд новых фактов. Прежде всего, Пьер сам дал своему другу объяснение касательно Корансеза, который отлично заметил холодность его старого товарища.

— Ты был недоволен, увидя, что он вошел в наше купе, и он почувствовал это. Признайся…

— Таковы уж нравы здешнего побережья, — отвечал Оливье. — Но я нахожу, что он мог бы избавить мою жену от своих фамильярностей. Вот и все. Если госпожа Бонаккорзи его любовница, тем лучше для него… А представлять ее нам, как сделал он, я нахожу, что это несколько бесцеремонно. Вот и все…

— Она ему вовсе не любовница, — перебил Отфейль, — а жена. Он сейчас сам попросил меня сказать это тебе. Погоди, я все тебе объясню…

И в двух словах Пьер поспешно рассказал про необычайный тайный брак: и про тиранию Наваджеро, и решение его сестры, и отъезд их всех на яхте, и церемонию в старом генуэзском дворце. Для этого рассказа он выбрал момент, когда Берта в вестибюле ресторана снимала в нескольких шагах от них вуаль и манто, а они сами сбросили свою верхнюю одежду на руки швейцару. После того как они вышли из вагона, это была первая минута, когда она оставила их с глазу на глаз.

— Из-за всего этого ты не имел времени осмотреть Геную? — спросил Оливье, когда подошла его жена.

— Успел! На море поднялось волнение, и мы поехали обратно только на другой день.

«Они провели ночь на берегу!» — сказал себе Оливье. Но при иных условиях они провели бы ее вместе на судне, и его заключение не изменилось бы. Разве все замужние любовницы не мечтают о романтической обстановке для своего романа? Разве они не жаждут вполне насладиться утехами истинной ночи любви в безопасном убежище неги?

Судьба как бы желала рассеять последние его колебания. Проходя по ресторану и отыскивая свободный стол среди пестрой толпы обедающих мужчин и дам, Отфейль остановился. Он поклонился нескольким лицам, сидевшим за столом, который был накрыт роскошнее других и весь украшен редкими цветами.

— Ты не узнал твоей прежней дамы в котильоне? — спросил он Оливье, возвращаясь к чете Дюпра.

— Ивонна де Шези? В самом деле, она не изменилась… Как она молода! — молвил Оливье.

Перед ним было громадное зеркало, в котором отражалась вся живописная и пестрая картина модного ресторана: за столом сидели в шляпах и блестящих туалетах дамы света и полусвета, задевая и разглядывая друг друга, а их сопровождали мужчины, знающие и тех и других.

Обедающие расположились так, что Дюпра видел Ивонну только в три четверти. Против нее сидел ее муж, уже не ветреный и подвижный Шези, каким был он на «Дженни», а нервное, беспокойное, рассеянное существо — верный образ разорившегося игрока, который, среди полной роскоши, спрашивает себя, не выйти ли ему из комнаты и не размозжить ли себе голову. Между этим явно расстроенным человеком и без умолку хохотавшей молодой женщиной, которая ничего не подозревала, сидела личность с отталкивающей физиономией, с отвисшими щеками, с пронзительными, инквизиторскими злыми глазами, мясистый сановник с офицерской розеткой в петлице. Он явно ухаживал за молодой женщиной.