Трагическая идиллия. Космополитические нравы ...

— Вы вышли, ничего не съев… Это неблагоразумно… Ваша мигрень прошла?.. Вы так плохо спали ночью!.. Я слышала, как вы ходили…

— Да, у меня была бессонница, — отвечал Оливье, — но это пустяки. Чудный воздух этого ясного утра подбодрил меня… Вы не видели Отфейля? — прибавил он.

— Нет, — отвечала она сухо. — Где мне было его видеть? Я не выходила…

— А он не спрашивал меня?

— Нет, насколько я знаю.

— Может быть, он сам нездоров, — продолжал Оливье. — Если вы позволите, я пойду проведать его…

Он давно уже покинул гостиную, а молодая женщина все еще сидела, опустив голову на руки, в том положении, которое она приняла, отвечая ему: «До скорого свидания»… Теперь щеки ее горели, и если она не плакала, то на сердце у нее было страшно тяжело, потому что дыхание ее стало быстрым и прерывистым. Без Оливье это была совсем другая женщина; она беспрепятственно отдавалась необычайному чувству, которое питала к своему мужу. Это был род оскорбленной, непризнанной привязанности, которая, не умея и не смея признаться ни в нежности, ни в упреках, выражалась в ряде безмолвных, но постоянных, сильных раздражений. При таком состоянии духа явная страстная дружба Оливье к Отфейлю не могла быть особенно симпатична ей, а особенно после этого крюка на Канны, который отдалял их возвращение. А она так стремилась увидеть свою семью.

Но еще другая причина заставляла ее ненавидеть эту дружбу. Как все молодые женщины, которые выходят за человека из среды, совершенно им чуждой, она страстно беспокоилась о прошлом своего мужа. И вот одно полупризнание, какие вырываются у самых скрытных людей среди бесед в первые дни после свадьбы, раскрыло ей, что Оливье в последнее время своей холостой жизни поддался чарам какой-то страшно жестокой любви. Другое полупризнание открыло еще, что это приключение разыгралось в Риме, а героиня его была великосветская дама — иностранка.

Сам Оливье забыл эти две неблагоразумные фразы, но Берта не забыла. Она не только запомнила эти два признания и соединила их, но еще дополнила их при помощи той мозаичной работы, на которую женщины мастерицы: они подхватывают в самых незначительных разговорах одну деталь за другой и присоединяют их к знакомым уже частям всей истории. Таким путем они доходят до таких индукций, каким позавидовали бы и самые ловкие сыщики, и самые прозорливые ученые.

Оливье не подозревал об этой тайной работе в мозгу Берты. Еще меньше мог он подозревать, что она открыла имя таинственной любовницы, столь предательское по своей исключительности. И вот как.

Когда он женился, то порвал массу писем, побросал в огонь много засушенных цветов и портретов. Но тут вышла обычная история при подобных аутодафе: его рука дрогнула перед некоторыми реликвиями, останками юности мучительной и несчастной, но все же его юности. Он сохранил карточку госпожи де Карлсберг, снятую в профиль. Этот профиль был так прекрасен, с такими чистыми линиями, так походил на профиль с античной модели, что он не решился сжечь фото. Он спрятал карточку в конверт. В этот самый момент явился неожиданный визитер, и Оливье сунул конверт в одно из отделений большого бумажника, куда обыкновенно клал текущие деловые бумаги. Там он и забыл его, а заметил опять только уже в Египте.

Тут ему еще раз пришла мысль сжечь этот портрет, и опять он не решился. В космополитическом мире, где он вращался по своим обязанностям дипломата, женщины имеют обыкновение давать портреты с подписями друзьям, а часто и мимолетным знакомым, так что имя Эли, написанное внизу карточки, ничего не доказывало. Берта никогда не увидит этого портрета, а если и увидит, то он просто назовет ей имя госпожи де Карлсберг. И он оставил фотографию на старом месте.

В один прекрасный день событие, которое казалось ему маловероятным, произошло совершенно просто. Это было во время их остановки в Луксоре. Берта в течение всего путешествия не переставала вести свои счета с прирожденной и воспитанной аккуратностью. Разыскивая счет, составленный мужем, она без всякой дурной мысли посмотрела в его бумажник и нашла фотографию.

Но вторая половика расчетов Оливье не оправдалась: она не стала его расспрашивать. Присутствие этого портрета среди бумаг Оливье, властная и редкая красота этого женского лица, странность этого иностранного имени, элегантность туалета, наконец, место, где была снята фотография, — Рим — все подсказывало молодой женщине, что это та самая таинственная соперница, которая занимала такое место в прошлом ее мужа. Она слишком часто думала об этом!

Но как было сказать об этом Оливье, не возбудив в нем подозрения, что она, как шпион, выведала его тайну, без спросу роясь в его бумагах? И потом, что выведывать у него — ведь она все уже угадала! Она промолчала, сохранив в сердце пламя боязливого, смертельного любопытства.

Достаточно было ей увидеть вчера, как муж уходил с самым интимным другом своей юности, и она подумала: «Они идут говорить о ней». В самом деле, кто, как не Пьер Отфейль, мог выслушивать излияния Оливье? И какого надо было еще повода, чтобы вызвать самую глубокую антипатию? Она видела, что Оливье вернулся после этой прогулки с другом взволнованный. Она сказала себе: «Они говорили о ней». Ночью она слышала, как он ходил взад и вперед по своей комнате, и говорила себе: «Он думает о ней».

Вот почему теперь она сидела неподвижно у затворенной двери, опустив голову на руки. Она чувствовала, что сердце ее разрывается, она истинной ненавистью ненавидела этого друга, который знал то, чего она не знает, и благодаря усиленной работе мозга угадывала часть истины. Гораздо лучше было бы и для нее, и для Оливье, и для всех вообще, если бы она уже теперь знала всю правду.

И у Оливье сердце билось со страшной быстротой, когда он, постучав в дверь Пьера, услышал ответ:

— Войдите!

Этот ответ был сказан тем самым знакомым голосом, которого он тщетно ожидал вчера на этой же самой площадке. В одиннадцать часов Пьер еще был в постели и весело извинялся.

— Ты видишь южные привычки… Я скоро дойду до того же, до чего дошел один из Верекьевых, живущий здесь. Раз Корансез застал его в постели в пять часов дня. «Знаете, — сказал Верекьев, — в России не гоняются за утрами…»

— Ты совершенно вправе понежиться, — молвил Оливье, — ведь ты был так болен…

Он сказал эту фразу в замешательстве и немного наудачу. Как он желал, чтобы друг в ответ на нее рассказал ему про свою прогулку! Но нет, только легкая краска пробежала по щекам Отфейля, и все. Этого было достаточно, чтобы Оливье более не сомневался уже в настоящем смысле его прогулки. Вчера, когда он нашел комнату пустой, ему внезапно пришли в голову две альтернативы. Теперь он остановился на одной. Очевидность подавляла его: у Пьера была любовница, и ночью он ходил на свидание с этой любовницей.

Он видел, как выделялось на подушке это лицо, сохранившее всю свежесть молодости, но теперь запечатлевшее повсюду знаки чувственной истомы: орбиты глаз как бы ввалились, кожа говорила о кратковременном утомлении, которое следует за часами страстной любви, на губах блуждала улыбка блаженной и выпитой до конца неги. Заведя разговор о том, о другом, Оливье пожирал взором эти непреложные знаки. Констатируя их, он испытывал почти физическую боль, а при мысли, что этими ласками, коими Пьер был до сих пор опьянен и утомлен, могла осыпать его Эли, — при этой мысли его грудь наполнялась таким острым отравлением, что он готов был кричать.

Он продолжал свои молчаливые и неумолимые умозаключения со страстным инстинктом обеспокоенной дружбы, проснувшейся ревности, вернувшейся тоски, лихорадочного любопытства. Да, у Пьера была любовница, и эта любовница — светская дама, и дама несвободная. Доказательств было довольно: время свидания, принятые предосторожности, а главное — та особая гордость своей драгоценной тайной, которая сверкала в глубине глаз любовника.

Чтобы пробраться к ней, надо было перелезать через садовую решетку. Возвратившись, Пьер бросил на комод мягкую фетровую шляпу, которая была на нем во время ночной прогулки, и на полях остались обломки веток кустарника, а в то же время маленькая зеленая полоска на отвороте указывала, что к нему прикоснулся, падая вниз, смятый головой листок.