Трагическая идиллия. Космополитические нравы ...

Тридцатилетний человек, который решит, что навеки разочаровался в страстях, и, приняв это разочарование за благоразумие, остепенится, что называется, такой человек не замедлит убедиться, что эти страсти, так терзавшие его, все же ему необходимы, как морфий морфинисту, у которого отняли шприц, как алкоголь алкоголику, которого посадили на чистую воду. Он тоскует по этим вредным настроениям, грустную бесплодность коих он сам признал и осудил.

Если можно сделать грубое, но весьма подходящее сравнение в области современной патологии, то в нем развивается благоприятная почва для культуры всех заразных бацилл, которые носятся в окружающей его атмосфере, и в то самое время, когда все, по-видимому, указывает на окончательное умиротворение его жизни, у него происходят потрясения вроде тех, которые разыгрались в душе Оливье. Эти потрясения бывают так быстры, так неожиданны, что свидетели и жертвы подобных внезапных взрывов повергаются скорее в изумление, чем в отчаяние.

Итак, он всю ночь провел за объяснением важных и незначительных деталей, которые подметил днем и вечером, начиная с того момента, когда он поразился неожиданной близости Пьера с Корансезом, и кончая минутой, когда он, придя в комнату друга в надежде добиться объяснения, нашел эту комнату пустой. Около пяти часов он заснул коротким и тяжелым сном, какой бывает утром в железнодорожном вагоне. Его посетило видение, находившееся в полном согласии с мыслями, обуревавшими его во время бессонницы, что было совершенно в порядке вещей, но это видение показалось ему предзнаменованием и еще больше усилило его беспокойство.

Он увидал себя рядом с Эли де Карлсберг в Риме, в маленькой гостиной дворца, где он некогда виделся с нею. Вдруг вошла его жена, ведя за руку Пьера Отфейля. Пьер остановился как громом пораженный и хотел закричать, но его внезапно разбил паралич, который атрофировал ногу, перекосил левый глаз и искривил на сторону рот; ни одного звука не вылетело из его уст. Этот кошмар до такой степени напугал Оливье, что он не мог отделаться от впечатления, даже проснувшись.

Настроение у него было такое скверное, что он захотел уйти из отеля, не повидавшись даже с женой. Он написал ей маленькую записку, в которой объяснял, что у него легкая мигрень, что он опасался обеспокоить ее утренний сон, что вернется к девяти часам, к первому завтраку, но, если запоздает, просит не дожидаться его. Он предчувствовал, что сегодня все решится, и хотел подкрепить свои нервы усиленной ходьбой. Форсированные прогулки были для него лучшим лекарством при подобных кризисах, и, быть может, он достиг бы цели, если бы, долго идя все прямо вперед, он к десяти часам не очутился у выхода на улицу Антиб, самого оживленного и элегантного уголка Канн.

Длинная улица в этот момент была покрыта свежей тенью и как бы пропитана весельем и жизнерадостностью благодаря морскому ветерку, который в подобное провансальское утро наполняет жгучий воздух лихорадочным призывом к жизни. Казалось, что колеса экипажей катятся как-то особенно легко, а подковы лошадей как-то особенно проворно звякают по чистой мостовой. Прогуливались молодые люди, по большей части англичане, совершая променад после завтрака и перед ленчем. Одни подходили к молодым женщинам и девушкам, с которыми, без сомнения, еще с вечера условились встретиться утром. Другие спешили на вокзал, чтобы не пропустить поезд до Ниццы и Монте-Карло. И у всех мужчин и женщин в походке, в одежде, в движениях сказывалось отражение жизни очень легкой и приятной.

Оливье должен был чувствовать это тем сильнее, что сам некогда вел такую же жизнь. В его мыслях воскресли точно такие же утренние часы: это было в Риме ровно два года тому назад. Да. Небо было синее, как и сегодня. По улицам веял тот же свежий ветерок, парализуя жгучее солнце. Экипажи и гуляющие двигались тем же ускоренным темпом, и он сам был в числе этих гуляющих. Он добился свидания с Эли и покупал на Испанской площади цветы, чтобы убрать ими комнату, где должен был найти ее…

Машинально, подражая самому себе, как часто бывает при воспоминаниях, он вошел в одну из цветочных лавочек на улице Антиб, которая на один момент напомнила ему римский Корсо. Кучами лежали на прилавке розы, гвоздики, нарциссы, анемоны, мимозы, фиалки — все эти чудные произведения земли, которые от Иера до Сан-Ремо доставляет сплошной сад, раскинувшийся по берегу моря. Весь магазин был напоен сильным и сладким ароматом, который тоже напоминал благовония, ласкавшие когда-то обоняние в часы поцелуев.

Молодой человек взял наудачу букет красной гвоздики и вышел, держа его в руках. «Мне некому теперь подарить их», — подумал он. В силу контраста пред ним предстал образ его друга и госпожи де Карлсберг, и сверх всех необычных чувств, которые накопились у него за последние шестнадцать часов, в нем заговорило еще новое чувство, совершенно неожиданное, — это была инстинктивная, безрассудная ревность. Он пожал плечами и чуть было не бросил гвоздику на мостовую. Но потом подумал с иронией к самому себе, чем иногда облегчал душевное утомление:

«Ты сам того хотел, Жорж Данден! Я подарю эти цветы жене. Они послужат мне извинением за то, что я ушел, не пожелав ей доброго утра…»

Когда он вошел в гостиную их небольшого номера в отеле, чтобы выполнить свой проект супружеской любезности, столь мещанский по существу, Берта сидела за своим бюро. Она писала письмо на дорожном бюваре узким и продолговатым безличным почерком. Вокруг этого бювара была разложена целая дюжина разных вещичек: часы, портреты в кожаных рамках, адресная книжка, записная книжка — как будто она жила в этой комнате уже целые недели, а не несколько часов только.

Одета она была в выходное платье, которое выбрала, думая, что, наверное, муж вернется и поведет ее осматривать Канны. Но затем, так как он не возвращался, она принялась за залежавшуюся корреспонденцию с видимым спокойствием, которое обмануло Оливье. Во всяком случае, когда он вошел, она ни малейшим жестом не выразила неудовольствия или порицания. Чистые линии ее лица остались такими же натянутыми и холодными.

С первых недель своего супружества они начали жить в этом положении интимности на приличном расстоянии. Из всех форм брачного сожития эта форма самая противоестественная и наиболее редка в самом начале. Надо окончательно прийти к мысли, что брак не удался, и лишь тогда будет ясно, что раз не сошлись характерами, то единственным лекарством может быть только вежливость. Она, по крайней мере, ослабляет затруднительность ежедневных встреч, которые при отсутствии любви столь же несносны, сколь сладко и необходимо постоянное общение в счастливом браке.

Но как часто даже при самом неудачном браке у одного из супругов, соблюдающих неизменную вежливость, за нею скрывается вся сила страсти, тем более пламенной, что она остается неразделенной! Не в таком ли положении находилась госпожа Дюпра, этот двадцатидвухлетний ребенок, хотя она настолько хорошо владела собой, что казалась на вид совершенно равнодушной? Страдала ли она из-за своего мужа, не подавая и виду? Будущее покажет.

А теперь это была путешествующая светская дама, по внешности совершенно корректная. Она подставила лоб под поцелуй мужа и господина без малейшей жалобы, без всякого знака удивления.

— Я пропустил час завтрака, — начал он, — надеюсь, вы не дожидались меня? Чтобы заслужить извинение, я принес вам эти чудные цветы.

— Действительно, чудные, — отвечала Берта и, приблизив букет к лицу, понюхала его.

Ярко-красные, широкие лепестки гвоздики своим горячим живым блеском еще сильнее оттеняли холодный тон ее бледного лица, как бы окрашенного кровью, смешанной со снегом. В синеве ее глаз был какой-то металлический блеск, и, казалось, из них никогда не выкатилось ни одной слезинки. И, однако, чувствовалась нервность, даже впечатлительность в той манере, с которой она втягивала, поглощала своими тонкими, дрожащими ноздрями пряный и опьяняющий запах цветов, поднесенных ей мужем. Но это ни малейшим оттенком не сказалось в звуке ее голоса, когда она спросила: