Буревестник

Адам Жора увидел приготовленную ловушку и понял, что ему действительно грозит опасность. «Этот человек мне враг, — подумал он, — но разве только мне? — Это бы еще было полбеды. Хорошего, конечно, и в личной вражде мало, но тут не то, тут больше, чем личная вражда. Если человек так относится к посланному партией инструктору, значит, он что-то скрывает. Придется остаться здесь, пока я не выведу его на чистую воду, а может быть и после этого…» Перед отъездом, в обкоме, Адам просмотрел относившиеся к здешней организации бумаги, подшитые к делу, и увидел, какая участь постигла двух посланных в прошлом году на «Октябрьскую звезду» инструкторов: их отозвали и подвергли критике. Третий, не вдаваясь в подробности, дал благоприятный отзыв о работе здешней парторганизации. «А что, если этот третий намеренно закрывал глаза? — мелькнуло у него в голове. — А те двое были жертвами интриги?» Адам почувствовал, как где-то, в самой глубине души, в нем шевельнулось возмущение: «Неужто и здесь несправедливость? Неужто опять Даниловы? Склока в партийной организации? Интриги между коммунистами?..»

Увидев что Адам молчит, Прикоп улыбнулся: «Значит, подействовало! — решил он. — А относительно Продана можно не беспокоиться: при его недоверчивости, он не скоро теперь решится открыться новому инструктору…»

— Ну что ж, — заметил Прикоп, — кажется, можно приступить… к заседанию…

Обрадованный и успокоенный Прециосу только было открыл рот, чтобы что-то сказать, но Адам его остановил:

— Погодите. Я тоже хочу высказать свое мнение.

— Пожалуйста, — сказал Прециосу с едва заметной усмешкой, рукой приглашая инструктора высказаться.

— Видите ли, товарищи, — начал Адам, — я решительно против того, чтобы один партийный лозунг использовался как оружие против другого. Забота о человеке тут совершенно ни при чем. Речь шла о том, чтобы спасти социалистическое имущество. Я сам бывший рыбак, — товарищ Прикоп Данилов меня знает, — и понимаю, когда можно потонуть, а когда нельзя. Если бы действительно была опасность, я бы не стал, конечно, вызывать охотников, да они и сами бы, пожалуй, не пошли. Но необходимо было, именно в ту минуту, указать людям, что нельзя шутить с народным имуществом. Понятно вам это? Неужто нужно было устраивать для этого целое заседание? Почему вы сами не проявили инициативы? Где были коммунисты судна? Я нашел одного только — Луку Егорова, да еще беспартийного Емельяна Романова, которые помогли мне мобилизовать остальных. Их согласие решило дело. Мы поставили на место тех, кто побросал лодки. Вам кажется, что я сделал плохо? Я думаю, что я поступил правильно. Было бы еще лучше, если бы старшиной в бригаде, побросавшей лодки и снасти, был не ваш родной брат, товарищ Данилов. А уж если так случилось, что старшиной был именно он, то вам следовало бы сделать ему выговор, а не критиковать присланного из обкома инструктора, назначение которого — помогать первичной организации в ее работе, а не объяснять рыбакам, как нужно беречь государственное имущество. Это должны были своевременно сделать вы, бюро парторганизации. Ну, а теперь, мне кажется, можно приступить и к заседанию.

Адам давно уже не дрался и было мало вероятно, что ему когда-либо в будущем придется снова, как десять с лишним лет тому назад, пользоваться кулаками, но бороться он умел теперь не хуже, чем тогда, а пожалуй — и лучше.

«Поймите же наконец, — мысленно говорил он им, — что дело тут не во мне, а в вашей политической работе на важном для всей пищевой промышленности участке». Нанесенный им ответный удар был сокрушительным, и Прикоп хорошо почувствовал всю его силу. Слова: «Товарищ Данилов меня знает», заставили его вздрогнуть, тем более что до сих пор Жора вел себя как чужой, а не как односельчанин. «Но это еще не так опасно, — думал Прикоп, — а вот с Симионом я действительно засыпался. И как это меня угораздило сделать такую глупость! Забыть сделать выговор собственному брату! Из-за этого дурака Симиона может выйти крупная неприятность».

Он был напуган и поспешил оправдаться:

— Откуда вам известно, что я ничего не сказал брату? Наоборот, я отчитал его самым серьезным образом.

— Это нужно было сделать при всех, тогда же, а не с глазу на глаз!

— Погодите, товарищ Жора, будем рассуждать организованно! — вмешался Прециосу, чтобы как-нибудь помешать Адаму.

— Конечно, — с улыбкой обратился к нему Прикоп, — если вы отвергаете нашу критику, вы вовсе не обязаны…

— Мне кажется, что я поступил правильно, — уверенно повторил Адам.

— Мы уже высказали наше мнение; однако, если оно вам не нравится, мы можем и помолчать… — со смехом заметил Прикоп. — Вы сами только что говорили, что вы здесь не для того, чтобы мы вас критиковали, а для того, чтобы критиковать нас…

Адам холодно рассмеялся и предложил приступить наконец к заседанию. Продолжать спор не имело смысла.

Он начал расспрашивать членов бюро о работе первичной организации, о ее задачах, о людях, о производстве. Ему отвечали сбивчиво и бессвязно. Во всем, что ему говорили, было много цифр, но ничего живого. Адам несколько раз пытался втянуть в разговор Продана, но тот произносил два-три — правда, хорошо обдуманных — слова, потом снова смолкал, испытующе и задумчиво глядя на инструктора. Под конец Прикоп и Прециосу спросили Адама, какие он предлагает меры для улучшения работы судовой парторганизации, но он с улыбкой уклонился от ответа:

— Вы только что говорили о том, как нужно быть осторожным в первые дни на новом месте, а сами теперь хотите заставить меня сделать непоправимую ошибку! Я далеко еще не ознакомился с положением. Что бы я сейчас ни предложил, все это будет основано только на сведениях, собранных «понаслышке». Дайте мне присмотреться к работе организации. Потом, когда я хорошенько узнаю людей и вообще положение на судне, я сам скажу вам, что, по моему мнению, следует предпринять…

Они расстались. Прециосу с Прикопом остались одни. Прециосу был недоволен:

— Он много о себе воображает, — сказал он с усмешкой, — но посмотрим… За кого он нас принимает? За палубных практикантов, которые не умеют завязать ни одного узла? Но ведь мы с тобой матерые морские волки…

— Ты порешь вздор, — огрызнулся Прикоп.

Он глубоко задумался. Этот Жора совсем не был похож на прежнего долговязого деревенского парня, сильного, как молодой бык. Он изменился, преждевременно состарился, его сила ушла, казалось, внутрь. Он открыто над ними издевался, отказываясь — в шуточной форме — высказать свое мнение об их работе: я, мол, прекрасно понимаю, зачем вы просите у меня совета: чтобы сделать все шиворот-навыворот, а потом свалить на меня вину и написать в обком, что, дескать, инструктор — путаник, надо его сменить. Он почти что сказал им это в лицо, уклонившись от всяких советов. Опасный человек. Нужно отделаться от него как можно скорее…

— Он так зазнался, что не допускает никакой критики, — сказал Прикоп. — Нужно написать в обком о его сегодняшних похождениях. Ночью придет сейнер с горючим для куттеров. Вот мы с ним письмецо и пошлем.

— Напишем именно так, как ты ему говорил, — сказал Прециосу. — Позовем Продана?

— Пускай себе отдыхает, — решил Прикоп. — Он только что вернулся с вахты, устал. Достаточно и двух членов бюро.

В то время как Прикоп с Прециосу сидели в каюте последнего и, тщательно взвешивая каждое слово, сочиняли письмо, Адам, лежа в темноте, вертелся в подвесной койке. В кубрике было душно; слышался громкий храп спящей команды; пароход лез на волну, потом вдруг проваливался куда-то и снова, словно повинуясь волшебному закону, полз вверх. Адаму не спалось от волновавших его мыслей. Он привык считать, что все прежнее забыто, что прошлое отодвинулось куда-то очень далеко, что для него не существует больше ни Даниловки, ни тамошних людей. Просматривая бумаги в отделе кадров, он узнал, что встретится с Прикопом. В деле значилось, что Данилов порвал с отцом-кулаком еще до 1944 года и с тех пор был простым матросом, жившим на зарплату и не имевшим никакой недвижимости. Больше никаких сведений в деле не было. Каково же было Адаму встретиться с живым Прикопом — упитанным, наглым, коварным, хладнокровно обдумывавшим каждый шаг, может быть, скрывавшим такие вещи, о которых никто ничего даже и не подозревает. И тут же, чуть не в рубище, рыбак — Симион, муж Ульяны. Адам продолжал мучительно вертеться с боку на бок. «Зачем себя обманывать?» — думал он. Он ненавидел их еще с тех пор, как его приговорили за убийство, тогда еще, на суде, сообразив, кто упек его в тюрьму. Он ненавидел их изо всех сил: ему хотелось быть великаном, чтобы растоптать ногами их дом и в нем, как муравьев, всех Даниловых. «Но я не могу им мстить, не могу! — повторял он, обливаясь потом и качаясь в своей койке. — Теперь, во всяком случае, не могу. Если окажется, что они ничего вредного не делают, я их не только не трону, но и думать про них ничего плохого не буду. Они для меня чужие и я для них чужой — мы незнакомы, — убеждал себя Адам, кусая губы и тщетно пытаясь подавить душившую его ненависть. — Если они честно работают и ничему не вредят, то они от меня ничего, кроме добра, не увидят. Власть, которой я здесь облечен, не моя. Было бы нечестно пользоваться ею для личных целей — чтобы расправиться с Даниловыми… Нет, я никогда не буду им мстить». Были минуты, когда ему становилось трудно дышать от насилия, которое он над собой делал. Когда Адам на несколько мгновений успокаивался, ему казалось, что битва выиграна, что ему удалось пересилить себя, совладать со снедавшей его страстью. Но он тотчас же снова обливался потом, снова его захлестывала волна безудержного гнева, неутомимой жажды мести, безумного желания топтать ногами, крошить, терзать, рвать руками и зубами… «Что со мной делается? что со мной?» — недоумевал он, испуганный этими приливами ненависти, силы и глубины которой он сам до того еще не знал как следует.