Буревестник

На следующий же день, вечером, жена Емельяна повязала голову новым — с алыми цветами по желтому полю — платком, оправила блузку и, скрестив руки на груди, побежала к Ульяне. Симион, которого она застала за ужином, угрюмо ответил на ее приветствие. Старики Даниловы сидели молча. Ульяна прислуживала мужу.

— Весна-то в этом году какая! — начала Романова. — Теперь бы только дождичка — богатый урожай будет.

— М-да, — откликнулся Симион.

Евтей со старухой ничего не сказали. Ульяна тоже молчала.

— И виноград, кажется, уродится. Будет рыбакам что выпить, когда с промысла вернутся, — продолжала болтать жена Емельяна.

— Как это ты про виноград угадала? — с презрением спросил Симион.

— Так мне кажется… — не обижаясь ответила гостья.

Симион проворчал что-то себе под нос и пожал плечами. Жена Емельяна только теперь взглянула на Ульяну:

— Ну и красавица же ты, Ульяна! — сказала она. — И ростом вышла и лицом. А весной, прямо как розан, расцветаешь!

Ульяна сдержанно улыбнулась. Симион посмотрел на нее слегка прищурившись, с чуть заметной улыбкой, с похотливым блеском в глазах. «Зацелую я тебя, лебедушка, замучаю…» — думал он, глядя на жену.

— Ну, — сказала немного погодя гостья. — Я пойду. У меня дома дела не оберешься. Так зашла — поглядеть на вас. Проводи до ворот, Ульяна, собак отгони, а то боязно.

Глядя на ядреную Емельянову хозяйку, которая, казалось, могла свободно справиться со стаей волков, трудно было поверить, что она боится двух дворовых псов, из которых один, к тому же, был еще щенком. У ворот она взяла Ульяну за руку, притянула к себе и быстро, скороговоркой, зашептала:

— Приехал Адам… На море работает с рыбаками. Он в партии, только не знаю чем. Когда в море, так он с ними на промысле, а то в городе, в партии. Такой же, говорят, как был, только грустный-прегрустный. Ну, прощай. Я еще забегу расскажу.

Когда она ушла, Ульяна, долго не двигаясь, стояла в темноте. Потом оглянулась, подняв голову, посмотрела на темно-синее, звездное небо. Кругом была тишина. Слышно было только, как на селе брехали собаки. Дул резкий, свежий, холодный весенний ветер. Ульяна глубоко, всей грудью, вздохнула и вошла в дом.

— О чем это она с тобой так долго говорила? — спросил Симион, подозрительно глядя на жену.

— Мы с ней вовсе и не разговаривали — она давно ушла, — весело, почти ласково, ответила Ульяна. — Я одна у ворот замешкалась.

Симион с удивлением посмотрел на жену, которая обычно говорила с ним, как чужая, и обрадовался, решив, что она к нему подобрела.

Ночью, когда старики заснули и в доме послышался их храп, Симион обнял Ульяну и, тяжело дыша, потянул к себе. Ульяна, которая стояла едва дыша, прижавшись к стене, вздрогнула и с силой оттолкнула его от себя.

— Оставь меня! — произнесла она сдержанно.

— Что так? — всполошился Симион. — Что с тобой? Что это на тебя нашло?

— Оставь меня в покое, вот и все! — сказала Ульяна. Не могу я больше. Противен ты мне.

Симиона обуяла ярость, но не такая, как раньше, — ярость, смешанная с горьким чувством унижения, которое делало его совершенно бессильным, превращало в тряпку.

— О нем вспомнила? — зло рассмеялся он.

— Да, — чуть слышно проговорила Ульяна.

— Емельянова баба на хвосте принесла?

Ульяна не отвечала.

— Ну погоди, я ее отучу сюда бегать, тебя с толку сбивать. Будет помнить чертова шлюха!

— Не нынче, так завтра — все равно бы узнала, — спокойно возразила Ульяна.

Симион промолчал, потом обрушился на жену.

— «Нынче, завтра», — пока что ты мне законная жена! — прохрипел он и потащил Ульяну к кровати.

Но она была сильна и упряма и так отчаянно сопротивлялась, что, в конце концов, Симиону все опостылело: и она, и любовь, и сам он. Униженный, озлобленный, выбившийся из сил, он наконец оставил ее в покое, слез с кровати, взял одеяло и отправился спать на сеновал.

С этой ночи супружеские отношения Симиона с Ульяной прекратились. Впрочем, он вскоре снова отбыл на промысел, а вернувшись домой на очередную побывку, просидел почти все пять суток в Констанце, в кабаках, где и пропил все заработанные деньги. Рейс следовал за рейсом и все шло попрежнему.

Ульяна между тем худела, как больная кошка. Даже глаза у нее приобрели какой-то особый, лихорадочный блеск. От жены Емельяна Романова она разузнала все, что могла. Потом, вдруг, не захотела больше ни слышать, ни говорить об Адаме и однажды, когда Симион уехал к родным в соседнее село, — узнать, нельзя ли определиться где-нибудь хотя бы чернорабочим, лишь бы избавиться от моря — Ульяна объявила старикам, что уезжает в город.

— Зачем? — спросила свекровь.

— К доктору, — ответила Ульяна, не глядя на старуху.

— Больна ты, что ли?

— Стало быть, больна, — отрезала невестка. — Очень даже больна! — прибавила она вдруг, потом смолкла, словно сама испугалась сказанного.

— Шлюха ты, больше ничего, в том и вся твоя хворь! — завопила старуха и принялась ругаться скверными словами.

— Ты отсюда не уйдешь, пока Симион не приедет! — рявкнул старик.

— Это почему же? — удивилась Ульяна.

— Потому что он тебе перед господом богом законный муж и ты обязана его слушаться! — кричал Евтей.

— Муж он мне перед чертом-дьяволом! — с дикой ненавистью воскликнула Ульяна: — А вы меня не удержите, а то обоих убью!

Это было сказано с такой решимостью и с такой безудержной страстью, что старики потом долго не могли придти в себя, глядя ей вслед с открытыми ртами.

— Стыд потеряли… — сказал Евтей, оправившись. — Ни в бога не веруют, ни закона не уважают… ничего больше не признают… Последние времена настали… Конец света пришел…

Он поднял голову и прошамкал, глядя в голубое далекое небо, в котором высоко-высоко плыли легкие, как пух, весенние облака:

— Доколе ты будешь терпеть их, господи? Доколе?

XXXI

На следующий день, после обеда, Адам, стоя у стола в одной из комнат обкома, рылся в бумагах, приводя в порядок лежавшие перед ним папки. Он был один. Рядом, в соседней комнате, за стеклянной дверью, ходили, разговаривали люди, было слышно, как кто-то сердито кричал в телефон: «Не прерывайте, товарищ! Мы говорим! Да, да, говорим!»

Дверь открылась и в нее, вопросительно озираясь по сторонам и морща лоб, просунул голову быстроглазый юноша.

— Товарищ Жора, — сказал он, — вас спрашивают.

— Кто? — спросил Адам, не поворачиваясь и не отрывая глаз от раскрытой перед ним папки.

Ему никто не ответил. Дверь закрылась. Адам выпрямился и круто повернулся.

Легонько отстранив быстроглазого паренька, в комнату вошла Ульяна. Она прикрыла за собой дверь и, не произнеся ни слова, остановилась, как вкопанная. Это была еще молодая женщина. Когда-то нежное лицо ее загорело, огрубело от крестьянской работы. Но длинные, словно нарисованные, брови были те же, что прежде, и все так же ясно из-под длинных, черных, ресниц глядели большие серые глаза. Зато губы, когда-то свежие и влажные, были теперь сухи и придавали всему лицу выражение печали и в то же время решимости. Все же в ее ясных глазах была улыбка и даже вызывающая улыбка. Она стояла перед ним, высокая и стройная, как шестнадцатилетний юноша, но с округленными бедрами и тонкой, гибкой девичьей талией. Ее большие, красивые, но уже начинавшие покрываться морщинами от работы, руки были выжидательно вложены одна в другую. Смелая, вызывающая улыбка играла только в глазах. Ульяна молчала.

Адам побледнел. Несколько мгновений они неподвижно стояли друг против друга.

— Что с тобой? — хрипло спросил Адам, жадно рассматривая Ульяну.

Он заметил начавшие обозначаться морщинки у глаз и углов рта. Свежесть только что распустившегося цветка была утрачена. Тяжелый труд наложил свою печать на эту стройную крестьянку-рыбачку. Было видно, что красота ее скоро поблекнет. У него что-то болело в груди, что-то, словно острыми когтями, мучительно сжимало ему сердце.