По старой доброй Англии. От Лондона до Ньюкасла

Я считаю, что каждый владелец хлопкопрядильной фабрики в Ланкашире должен обрядиться во власяницу, насыпать в свои башмаки гороха и в таком виде отправиться в Холл-ин-зе-Вуд, ибо это родной дом Сэмюела Кромптона. Именно в этом очаровательном маленьком здании он жил, играл на самодельной скрипке и разрабатывал свою знаменитую «мюль-машину». Бедняга Кромптон — горячий, вспыльчивый умница, человек не от мира сего — так и умер в нищете, а изобретение его обогатило десятки других людей, сделавших целые состояния. У этого дома счастливая судьба. Благодаря энергии и деньгам последнего лорда Леверхьюма сегодня он перешел в собственность Болтонского совета, и это явно пошло ему на пользу. Здание отреставрировано и переоборудовано в музей, причем все сделано с размахом, достойным миллионера, каковым и является сэр Леверхьюм. К сожалению, мало кто знает об этом музее. Полагаю, тысячи англичан ежедневно проезжают через Болтон и даже не догадываются, какое сокровище находится буквально в двух шагах от города. Зато как удивляются люди, случайно попавшие в Холл-ин-зе-Вуд. Еще бы, кто мог предполагать, что в этом небольшом черно-белом особнячке хранятся два великолепных портрета Питера Лилли и два Ван Дейка!

В середине восемнадцатого столетия, когда Холл-ин-зе-Вуд утратил свое значение как помещичья усадьба, здание начали сдавать в аренду местным фермерам и ткачам. В числе этих арендаторов был и отец Сэмюела Кромптона. С самых ранних лет мальчику приходилось трудиться на прядильной машине Харгривза, и он ее возненавидел. Этот проклятый станок выводил его из себя! Он постоянно рвал нить, и работу приходилось начинать сызнова. Наконец в один прекрасный день Кромптону все настолько осточертело, что он решил изобрести собственную, улучшенную модель станка.

Лишь к сорока шести годам он, наконец, завершил свою «мюль-машину». Он назвал ее именем мула, поскольку машина его тоже представляла собой помесь — водяной рамы и ненавистной «Дженни». Она содержала в себе как валики, так и веретена, и на выходе давала более тонкую и прочную нить, чем раньше. Это позволило ланкаширским ткачам производить ткань, ничуть не уступавшую по качеству знаменитому индийскому муслину. Вы только вдумайтесь: сидя в доходном доме и экспериментируя по ночам (ибо Кромптон не желал раньше времени предавать свое изобретение огласке и работал над ним исключительно по ночам), нищий, полуголодный изобретатель создал устройство, которое повлекло за собой эпохальное событие — перемещение центра текстильной промышленности с Востока на Запад.

И, подобно всем беднякам, трудившимся над великим открытием, Кромптон тратил на него все свои силы и средства. Он собственноручно изготовил для себя скрипку, чтобы играть на ней в Болтонском театре и зарабатывать дополнительные гроши, которые шли на создание станка.

Вскоре промышленники пронюхали о чудо-машине, которая изначально называлась «Прялкой из Холла-ин-зе-Вуд», и стали осаждать изобретателя. Поднятая шумиха бесила Кромптона не меньше, чем «Дженни» с ее вечно рвущимися нитями. Он становился все более раздражительным и, наконец, — в отсутствие умного человека, который бы подал ему правильный совет — совершил поступок, наверное, самый абсурдный в истории изобретательства. Он взял да и обнародовал свою «мюль-машину»!

Какой насмешкой судьбы обернулся этот шаг! Не прошло и тридцати лет, как по всей стране уже работало уже свыше пяти миллионов станков, основанных на принципе Кромптона. А сам изобретатель по-прежнему оставался нищим! Осознавая несправедливость такого положения, парламент намеревался выделить ему сумму в двадцать тысяч фунтов стерлингов (и я не сомневаюсь, что деньги бы эти пошли из кармана богачей, наживавшихся на производстве хлопчатобумажных тканей). Но Кромптону и тут не повезло — видно, ему на роду было написано умереть бедняком. Спенсер Персеваль, тогдашний премьер-министр, был застрелен в приемной палаты общин как раз в тот миг, когда шел на заседание с докладной запиской по делу Кромптона!

В конце концов изобретатель получил на руки пять тысяч фунтов, но распорядиться ими с умом не сумел. Он вложил их в предприятие, которое вскоре прогорело, и Кромптон опять остался без гроша в кармане. Под конец своей жизни он был вынужден существовать на мизерное пособие в шестьдесят три фунта в год. Сэмюел Кромптон умер в возрасте семидесяти трех лет и был похоронен на муниципальном кладбище для бедных.

И еще одна — последняя — ухмылка судьбы, после чего она уже надолго забыла это имя. В 1862 году город Болтон воздвиг памятник человеку, который, по сути, заложил основы его благосостояния. Самым знаменитым человеком в президиуме стал нищий 73-летний старик — сын Сэмюела Кромптона.

Попав в Холл-ин-зе-Вуд, я засомневался: неужели этот самый чудесный дом — а именно такие здания и становятся предметом вожделения богатых американцев! — мог в свое время служить обителью нищеты и злого рока?

В сопровождении сторожа я обошел обшитые дубовыми панелями комнаты. Мы хором выразили свое восхищение потолками и тюдоровскими каминами. Я постоял перед картинами Лилли и Ван Дейка — вот уж воистину неожиданные сокровища в подобном месте! Затем осмотрел выставку, посвященную развитию хлопкопрядильной промышленности на Севере Англии, и самый трогательный экспонат музея — самодельную скрипку Кромптона. Скромный инструмент, на которой Кромптон играл, дабы реализовать свою давнишнюю мечту. И что же? Мечта его воплотилась в жизнь, но только для того, чтобы разбить сердце незадачливого изобретателя. Увы, с мечтами так часто случается.

А мой экскурсовод шел уже дальше.

— Обратите внимание на эти деревянные ложки, — говорил он. — В старину влюбленные юноши часто вырезали такие ложки и дарили избранницам в качестве залога своей любви. А вот здесь перед вами расческа, некогда принадлежавшая Шекспиру!

Очень любопытно, конечно, узнать, каким образом расческа Шекспира попала в Болтон, но данный экспонат показался мне абсолютно неуместным в Холле-ин-зе-Вуд.

Тем не менее я призываю всех путешественников, которых судьба занесет в Болтон. Не пожалейте времени, сходите и осмотрите этот музей. Спуститесь в небольшой английский садик, где стоят почерневшие от фабричного дыма деревья, и вы почувствуете себя на грани двух миров. Сам Холл-ин-зе-Вуд прелестен, как мадригал елизаветинской эпохи. Но на заднем фоне — там, где до сих пор журчит Игли-Брук, — вы увидите облако черного дыма. А прислушавшись, сумеете разобрать нечто, весьма напоминающее тарахтение «мюль-машины» Кромптона.

Ваши мысли неминуемо обратятся к бедному старому изобретателю, который полжизни ломал голову над улучшением нашего сурового мира и не получил за свои труды достойного воздаяния. Зато теперь он стал историческим персонажем, одним из самых уважаемых и знаменитых сынов Болтона.

Посчитаем это за прощальную шутку судьбы.

Я бросил взгляд на небо и понял, что мне нестерпимо хочется подняться на холм в дождь, да еще хорошо бы и с ветром. Поэтому сразу же после Клитеро я свернул к Пендл-Хилл, как мне говорили, лучшему холму во всем Ланкашире. Здесь на протяжении столетий бытует мнение, будто «эти три холма — Инглборо, Пендл-Хилл и Пенигент — являются самыми высокими между Шотландией и рекой Трент». Ну, что ж, им виднее, хотя, думается, Картографическое управление расценило бы данное утверждение как не вполне точное…

Клитеро представляет собой полную противоположность тому, каким, в понимании Лондона, надлежит быть фабричному городку. Прежде всего, он умудрился сохранить свой древний облик. Главная улица до сих пор выглядит, как в феодальные времена: карабкается в гору и упирается в ворота норманнского замка. При этом она изгибается на манер всех добрых английских переулков — совершенно немотивированно, так что кажется, будто улицу давным-давно протоптали поколения безмозглых овец. В Клитеро вы можете одновременно увидеть и хлопчатобумажные фабрики, и цветущие крокусы. Если с юга на городок наползают клубы черного дыма, который выплевывают трубы Престона и Блэкберна, то на севере и на западе до самого горизонта простираются дикие холмы Ланкашира.