Трагическая идиллия. Космополитические нравы ...

— Странно, — начал Оливье, — до какой степени человек еще в ранней юности может предчувствовать всю свою жизнь! В эту минуту мне вспоминается с полной конкретностью одна прогулка в Оверии, которую мы совершали вместе… Ты, конечно, не припомнишь ее. Мы возвращались из Варенна в Шамеан. Это было на каникулах после третьего класса. Я провел перед тем пятнадцать дней у твоей матери и на следующее утро должен был вернуться к моему воспитателю, этой гнусной каналье. Небо было сентябрьское, совсем как это, и с тем же прозрачным светом. Мы присели отдохнуть у подножья кедра. Я видел тебя, видел прекрасное дерево, прекрасный лес, прекрасное небо. И вдруг я почувствовал какую-то безымянную тоску, болезненное желание умереть. Мной овладела внезапная мысль, что никогда в жизни у меня не будет ничего лучшего, что мне нечего ожидать… Откуда пришла эта мысль, столь странная в шестнадцать лет, как было мне тогда?.. Даже и сегодня я не могу этого объяснить. Но я никогда не забуду острой боли, которая пронизала меня под тем большим деревом в тот ясный и мягкий день рядом с тобой. Как будто я заранее предчувствовал все несчастья, всю пустоту, всю отвратительность моей судьбы…

— Ты не имеешь права так говорить, — перебил Отфейль. — Какие несчастья? Какая пустота? Какая отвратительность?.. Тебе тридцать два года. Ты молод. Ты здоров. Тебе все удается: богатство, карьера… брак. У тебя восемьдесят тысяч франков дохода. Ты скоро будешь главным секретарем. У тебя милая жена… и друг из Мономотапы[35], — прибавил он со смехом…

Глубокий вздох Оливье причинил ему скорбь, а в его излиянии, которое другим показалось бы театральным и ходульным, он услышал самую искреннюю меланхолию. И он пробовал бороться с ней, как часто прежде, вышучиванием, немножко плоским. Оливье обладал умом критическим, тонким, весьма чутким к малейшей безвкусице, и редко случалось, чтобы он не переменял тона, как только друг шокировал таким образом его вкус. Но на этот раз у него на сердце была, без сомнения, слишком большая тяжесть. Он продолжал еще более удрученным тоном:

— Все мне удается! — и он пожал плечами. — Правда, на вид оно так, когда начнешь подводить счет на словах… Но на самом деле тридцать два года — это уж конец молодости, невозвратной, истинной молодости… Здоровье, богатство — это, по меньшей мере, скучно, да и надолго ли их хватит! Во всяком случае, не в этом счастье… Моя карьера? Не будем говорить об этой глупости, пожалуйста… Мой брак?..

Он на мгновение остановился, как бы не решаясь на такую откровенность, а потом продолжал с суровостью в голосе, которая щемила сердце Пьеру, так как показывала, что внутренний нарыв рос и отравлял организм гноем:

— Мой брак? Эх, это промах, как и все остальное, страшный, роковой промах… Впрочем, не все ли равно, — молвил он, встряхнув головой, — не одна, так другая!..

Он продолжал, и Пьер уже не перебивал его.

— Задавался ли ты вопросом, для чего я решил жениться? Ты думал, как и все, что я пресытился уже холостой жизнью, что я хотел урегулировать свою жизнь, что я нашел все условия для разумного брака: ведь все было налицо — и большое приданое, и почтенное имя, и красивая, отлично воспитанная девушка. Ты нашел это весьма естественным. Я и не ставлю тебе этого в упрек. Это обычный предрассудок: мы рабы общества, сами того не подозревая. Задаются вопросом, почему такой-то не женился, как все. А отчего такой-то женился, как все, когда он и все — две вещи разные? Это никогда не приходит в голову…

Притом ты не знал, да и не мог знать, какие факты привели меня к тому… Мы всегда уважали друг друга в наших излияниях, мой Пьер, и только благодаря этому наша дружба осталась прекрасным, редкостным чувством, совершенно не похожим на грязное панибратство, которое большинство называет именем дружбы. Я никогда не говорил тебе про моих любовниц. Я никогда не старался узнать про твоих. Вся эта грязь, благодаря Богу, осталась далеко за пределами наших отношений…

— Остановись, — сказал Отфейль с живостью, — не пятнай так своих воспоминаний: я не знаю их, но в них должно быть что-нибудь святое для тебя. Если я никогда не спрашивал тебя, Оливье, про тайны твоей сердечной жизни, то знай, что я воздерживался из уважения к ним самим, а не к нашей дружбе… Нет, наша дружба ничуть не пострадала бы, если бы соприкоснулась с прекрасной, глубокой любовью. Не клевещи на себя самого, не говори, что у тебя не было ее, не кощунствуй над нею…

— Прекрасная любовь! — подхватил Оливье с необыкновенной иронией. — Не понимаю, что могут означать эти два слова рядом. У меня были любовницы, много любовниц, но когда я думаю о них, то все они напоминают мне про страстную похоть, за которой следовало еще более страстное отвращение, про обладание, отравленное ужасными угрызениями, про грубую чувственность, смешанную с ревностью, про массу лжи сказанной, про массу лжи выслушанной, и ни про одно чувство, одно-единственное, слышишь ли, которое я хотел бы снова пережить, ни про какое счастье, ни про благородство, ни про полноту чувства! Кто виноват? Женщины, которых я встречал? Или я сам? Их низость? Или убогость моего сердца?

— Не может человек быть убог сердцем, — перебил Отфейль с неменьшей живостью, — когда он такой друг, каким ты был для меня…

— Я друг для тебя, потому что это ты, мой Пьер, — отвечал Оливье тоном искреннего убеждения. — И потом, чувства не играют роли в дружбе, а в любви они — все, и мои чувства жестоки. У меня всегда были скверные желания, злые удовольствия, и, не знаю, какая-то жестокая закваска подымалась в недрах моего существа всякий раз, как плоть моя заговаривала слишком громко… Я не оправдываю, я не объясняю этого: так оно и есть, и все мои связи, от первой и до последней, были отравлены этим странным элементом ненависти, — он повторил с ударением: — До последней… Последняя особенно!..

Это было в Риме два года тому назад. Если я когда-нибудь думал, что люблю, то именно в этот раз. В этом необыкновенном городе я встретил необыкновенную женщину, совсем не похожую на других, с великой силой духа, с великим обаянием сердца, без всякой фальши и красавицу, такую красавицу!.. И вот наши гордые души столкнулись. У нее были любовники до меня… по крайней мере, один: русский, убитый под Плевной. Я знал это. И ревность, безумная, несправедливая, невыразимая ревность к мертвому пробудила во мне жестокость к этой несчастной, еще с первого свидания, с первого поцелуя… Я мучил ее. Она была горда и кокетлива. Она отомстила за себя. Она взяла другого любовника, не разрывая со мной, или мне только так казалось, но это безразлично… Наконец она так истерзала меня, так истерзала, что я покинул ее, сам, первый, внезапно, грубо, без последнего прости, клянясь никогда больше не искать ощущений на этом пути…

Я был на середине жизни. После всех опытов в сфере чувства, пережитых мной, во мне осталась такая потертость, такая душевная разбитость, меня так пресытила подобная жизнь, что я решился переменить ее на какую-нибудь другую, все равно на какую. Я был убежден, что хуже не будет и быть не может… Бывают браки по рассудку, по чувству, по приличию, по расчету. А я женился по утомлению… Думаю, что это не особенная редкость. Реже сознаются в этом, а я сознаюсь… У меня всегда была одна только оригинальная черта: полное отсутствие скрытности перед самим собой. Надеюсь и умереть, не потеряв этого… Вот моя история.

— Однако казалось, что ты любил свою невесту? — спросил Пьер. — А если бы ты не любил ее или не думал, что любишь, то, насколько я знаю тебя за честного человека, ты не захотел бы испортить ей жизнь…

— Я не любил ее, — отвечал Оливье, — и не думал, что люблю. Я надеялся, что полюблю ее. Я сказал себе, что, соприкоснувшись с такой особой, не похожей на меня душой, втянувшись в жизнь, не похожую на все мое прошлое, я почувствую нечто такое, чего никогда еще не чувствовал. Да, еще раз я пожелал и попробовал чувствовать, — он подчеркнул эти слова с особой энергией. — Это истинное зло нашего конца века, и мое тоже: упорная, яростная погоня за чувствами…