Дороги свободы. I.Возраст зрелости

– Тогда лучше было бы стать жонглером. Я бы так и не выпил эту чертову микстуру, если б сегодня вечером не одолжил у него сто франков.

– Сто франков? – удивилась Ивиш. – Но у меня они есть.

– У меня тоже, – сказал Борис, – но у него я взял потому, что он бармен. У бармена всегда следует брать в долг, – объяснил он с оттенком педантичности.

Матье посмотрел на бармена. Тот стоял за стойкой, весь в белом, скрестив руки, и с невозмутимым видом курил сигарету.

– Я бы хотел быть барменом, – признался Матье, – вероятно, это забавно.

– Это бы вам дорого обошлось, – ухмыльнулся Борис, – вы бы все перебили.

Наступило молчание. Борис смотрел на Матье, а Ивиш – на Бориса. «Я здесь лишний», – с грустью подумал Матье.

Метрдотель протянул ему карту шампанских вин: нужно было сосредоточиться, у него оставалось не более пятисот франков.

– Виски, – заказал Матье.

Внезапно он ужаснулся этой бережливости и той тоненькой пачке, что болталась в его кошельке. Он окликнул метрдотеля.

– Подождите! Лучше шампанского.

Он снова взял карту. «Мумм» стоило триста франков.

– Вам оно понравится, – сказал он Ивиш.

– Нет. Да, – заколебалась она. – Пожалуй.

– Принесите «Мумм» с красной лентой.

– Рад буду выпить шампанского, – сказал Борис, – потому что я его не люблю. Нужно привыкать.

– Вы оба какие-то противоестественные, – заметил Матье, – всегда пьете то, чего не любите.

Борис расцвел: он обожал, когда Матье говорил с ним таким тоном. Ивиш поджала губы. «Им ничего нельзя сказать, – с некоторым раздражением подумал Матье. – Всегда один из них обижается». Они сидели здесь, напротив него, внимательные и суровые; они видели его по-своему, и тот, и другой хотели, чтобы он соответствовал их представлениям. Но совпадения не получалось.

Они замолчали.

Матье вытянул ноги и довольно улыбнулся. Звуки труб, кисловатые и победоносные, временами доходили до него; у него не было желания обнаружить в них какую-то мелодию: это было здесь, вот и все, производило шум и давало ему огромное чувственное наслаждение. Разумеется, Матье очень хорошо понимал, что он человек пропащий; но здесь, в дансинге, за этим столиком, среди таких же пропащих, как и он, людей все это не имело особого значения и было совсем не тягостно. Он повернул голову: бармен все еще витал в облаках; справа от него стоял в одиночестве какой-то изможденный господин с моноклем, а другой, чуть дальше, тоже один, сидел с дамской сумочкой перед тремя фужерами; его жена и друг, наверно, танцевали, вид у него был скорее удовлетворенный: он широко зевал, прикрывая рот рукой, глазки его умильно жмурились. Повсюду улыбающиеся и чистенькие лица с изнуренными глазами. Матье вдруг почувствовал себя связанным со всеми этими людьми, которым было бы лучше вернуться домой, но они не имели на это сил и оставались здесь, куря тонкие сигареты и попивая коктейли с металлическим привкусом, они улыбались, и уши их, видимо, страдали от музыки; они смотрели опустошенными глазами на осколки своей судьбы; Матье почувствовал негромкий призыв покорного и презренного счастья: «Быть, как они...» Он испугался и, вздрогнув, повернулся к Ивиш. Какой бы она ни была злопамятной и отчужденной, тем не менее она его единственная опора. Ивиш смотрела на прозрачную жидкость, оставшуюся у нее в бокале, и беспокойно поглядывала по сторонам.

– Нужно выпить залпом, – сказал Борис.

– Не делайте этого, – остановил ее Матье, – вы обожжете горло.

– Водку пьют залпом, – строго настаивал Борис.

Ивиш взяла бокал.

– Лучше уж залпом, чтобы скорее с этим покончить.

– Нет, не пейте, подождите шампанского.

– Мне необходимо это проглотить, – с раздражением сказала она, – я хочу веселиться.

Она откинулась назад, поднеся бокал к губам, и вылила содержимое в рот, как будто наполняла графин. Секунду она оставалась в том же положении, с этой огненной лужицей во рту, не решаясь глотнуть. Матье страдал вместе с ней.

– Глотай! – поторопил ее Борис. – Представь себе, что это вода, только и всего.

Шея Ивиш раздулась, она поставила бокал с ужасной гримасой, глаза ее были полны слез. Темноволосая дама, их соседка, выйдя на мгновение из грустной мечтательности, бросила на нее укоризненный взгляд.

– Фу! – выдохнула Ивиш. – Жжет... это просто огонь!

– Я тебе куплю бутылку, чтобы ты упражнялась, – сказал Борис.

Ивиш секунду размышляла.

– Лучше тренироваться на коньяке, он крепче. – Она добавила с некоторой тревогой: – Думаю, теперь я повеселюсь. Никто ей не ответил. Она живо повернулась к Матье: в первый раз она на него смотрела.

– Вы хорошо переносите спиртное?

– Он? Он неподражаем, – сказал Борис. – Однажды я видел, как он выпил семь порций виски, рассказывая мне о Канте. В конце я уже не слушал, захмелел вместо него.

Это была правда: даже таким способом Матье не мог потерять себя. Пока он пил, он цеплялся. За что? Вдруг он снова увидел Гогена, толстое бледное лицо с опустошенным взглядом; он подумал: «За свое человеческое достоинство». Он боялся, что, забудься он хоть на мгновение, он внезапно обнаружит в своей голове, растерянной, плывущей, как знойный туман, мыслишку мухи или же таракана.

– Я боюсь опьянеть, – покорно объяснил он, – я пью, но отвергаю опьянение всем своим существом.

– Тут-то вы упрямы, – восхищенно сказал Борис, – упрямей осла!

– Я не упрям, а просто собран: не умею распускать себя. Мне всегда нужно мыслить о том, что со мной происходит, это моя самозащита. – Он шутливо добавил как бы для себя самого: – Я мыслящий тростник.

Как бы для себя самого. Но это неправда, он не был искренним: в глубине души он хотел понравиться Ивиш. Он подумал: «Значит, вот до чего я докатился!» Он докатился до того, что использует свою немощь, но не для того, чтобы извлечь мелкую выгоду, она нужна ему, чтобы любезничать с девицами. «Негодяй!» Тут он в испуге остановился: называя себя негодяем, он тоже не вполне искренен, по-настоящему он собою не возмущен. Это просто прием, чтобы откупиться, он надеялся избежать нравственного падения через свою хваленую «трезвость». Но эта трезвость ему ничего не стоила, она его скорее забавляла. И даже его суждения об этой трезвости – просто способ вскарабкаться на собственные плечи... «Нужно измениться до мозга костей». Но ему ничто не могло помочь: все его мысли с самого их зарождения инфицированы. Вдруг Матье открылся, как рана; он увидел себя всего, разверстого: мысли, мысли о мыслях, мысли о мыслях о мыслях, он был прозрачен до бесконечности, он до бесконечности прогнил. Потом все потухло, он снова сидел напротив Ивиш, которая странно на него смотрела.

– Ну как? – спросил он. – Вы днем занимались?

Ивиш рассерженно дернула плечами.

– Я не хочу, чтобы мне об этом напоминали! Надоело; я сюда пришла веселиться.

– Она весь день пролежала на диване, свернувшись калачиком, широко раскрыв глаза.

И Борис гордо добавил, не обращая внимания на мрачный взгляд, который на него метнула сестра:

– Она такая забавная, она может умереть от холода в разгаре лета.

Матье представил себе, как Ивиш несколько часов кряду дрожала, возможно, плакала. Впрочем, теперь ничего не было заметно: она наложила на веки голубые тени, на губы – малиновую помаду, алкоголь воспламенил ее щеки, она была обворожительна.

– Я хочу провести потрясающий вечер, – сказала она, – потому что это мой последний вечер.

– Не смешите.

– Да, – настаивала она, – я провалюсь, я это знаю, и сразу же уеду, я больше ни дня не смогу остаться в Париже. Или...

Она замолчала.

– Или?

– Ничего. Прошу вас, не будем больше об этом, это меня унижает. А вот и шампанское! – весело сказала она.

Матье увидел бутылку и подумал: «350 франков». Малый, накануне подошедший к нему на улице Верцингеторига, тоже был пропащим, но он потерпел крушение скромно, без шампанского и прекрасных безумств; и, кроме того, он хотел есть. Матье возненавидел бутылку. Тяжелая и черная, с белой салфеткой вокруг горлышка. Официант, наклонившийся над ведерком со льдом с почтительным чопорным видом, умело вращал ее кончиками пальцев. Матье смотрел на бутылку, непрерывно думая о вчерашней встрече и чувствуя, как сердце сжимается от подлинной тоски, но зато на эстраде некто благообразный пел в микрофон: