Дороги свободы. I.Возраст зрелости

Марсель провела рукой по волосам.

– Что ж, попытаемся, – с вызовом сказала она. – Во всяком случае, это будет для него испытанием.

– Испытанием? – переспросил Даниель. – Это Матье вы хотите подвергнуть испытанию?

– Да.

– И вы опасаетесь, что он останется безразличным? Что он не поспешит объясниться с вами?

– Не знаю. Она сухо сказала:

– Мне необходимо уважать его.

Сердце Даниеля заколотилось!

– Значит... вы его больше не уважаете?

– Уважаю... Но со вчерашнего вечера что-то изменилось. Он был... Вы правы: он был слишком небрежен. Он не встревожился обо мне. И его сегодняшний звонок произвел довольно жалкое впечатление. Матье...

Марсель покраснела.

– Матье счел нужным сказать, что любит меня. Вешая трубку. Это попахивает нечистой совестью. Не могу описать вам свои ощущения. Если я когда-нибудь перестану его уважать... Но я не хочу об этом думать. Когда порой я сержусь на него, это мне крайне тягостно. Ах! Если б он попытался меня разговорить, если б он меня хоть однажды, хоть один-единственный раз спросил: «Что у тебя на душе?..»

 Она замолчала и грустно покачала головой.

– Я с ним поговорю, – пообещал Даниель. – Сегодня же черкну ему записку и назначу встречу на завтра.

Они замолчали. Даниель принялся обдумывать завтрашнюю встречу: она обещала быть бурной и трудной, это отмывало его от липкой, неотвязной жалости.

– Даниель! – сказала Марсель. – Милый Даниель.

Он поднял голову и увидел ее взгляд: тяжелый, околдовывающий, в нем были благодарность и призыв, взгляд любви. Он зажмурился: между ними было нечто более могущественное, чем любовь. Марсель была распахнута, он вошел в нее, теперь они составляли одно целое.

– Даниель! – повторила она.

Даниель открыл глаза и мучительно закашлялся; с ним случился приступ астмы. Он взял ее руку и, сдерживая дыхание, долго целовал ее.

– Мой архангел, – прошептала Марсель, глядя поверх его головы.

Он проведет всю жизнь, склоненный над этой душистой рукой, а она пусть гладит его по волосам.

XI

Большой сиреневый цветок поднимался к небу, это была ночь. Матье шел в этой ночи и думал: «Я пропащий человек». Это была совсем новая мысль, ее нужно было многократно прокрутить в голове, осторожно понюхать. Время от времени Матье терял ее, оставались только слова. Слова были не лишены некоторого мрачного очарования. «Пропащий человек». Представлялись грандиозные бедствия, самоубийства, мятежи и другие крайности. Но мысль быстро возвращалась к реальности: это было не то, совсем не то; речь шла всего лишь о маленькой, скромной неприятности, об отчаянии не было и речи, наоборот, эта ситуация была даже удобной: у Матье было впечатление, что ему все разрешили, как неизлечимому больному. «Мне только остается позволить себе жить», – подумал он. Матье прочел – «Суматра», название, написанное огненными буквами, и к нему поспешил негр, прикоснувшись к форменной фуражке. На пороге Матье замешкался: он слышал шум, мелодию танго; его сердце было еще полно лени и ночи. И потом все произошло внезапно, как утром, когда обнаруживаешь, что стоишь на ногах, не зная, как это получилось: он отодвинул зеленую драпировку, спустился по лестнице на семнадцать ступенек и оказался в пурпурном шумном погребе с пятнами скатертей больнично-белого цвета; тут пахло людьми, зал был полон, как на литургии. В глубине погреба на эстраде играли гаучо в шелковых рубашках. Перед ним были люди, непоколебимые и корректные, которые, казалось, чего-то ждали: они танцевали, были угрюмы и выглядели охотниками за неуловимой судьбой. Матье усталым взглядом поискал в зале Бориса и Ивиш.

– Желаете столик, месье?

Красивый юноша склонился перед ним с видом сводника.

– Я ищу друзей, – сказал Матье.

Юноша узнал его.

– А! Это вы, месье? – сердечно сказал он. – Мадемуазель Лола одевается. Ваши друзья там, в глубине слева, я вас провожу.

– Нет, благодарю вас, я справлюсь сам. У вас сегодня много народу.

– Да, много. Голландцы. Они немного шумные, но зато щедрые клиенты.

Юноша исчез. Нечего было и думать о том, чтобы пробраться между танцующими парами. Матье подождал: он слушал мелодию танго и шарканье ног, смотрел на медленные перемещения этого молчаливого митинга. Обнаженные плечи, голова негра, сверкающий белый воротничок, роскошные зрелые женщины, много пожилых господ, танцующих со сконфуженным видом. Пронзительные звуки танго неслись как будто над ними: казалось, музыканты играли не для них. «Зачем я пришел сюда?» – подумал Матье. Его пиджак лоснился на локтях, на брюках не было стрелок, танцевал он плохо, не умел развлекаться с праздной многозначительностью на физиономии. Он почувствовал себя неуютно: на Монмартре, несмотря на приветливость метрдотелей, никогда не чувствуешь себя уютно, в воздухе витает беспокойная, неутолимая жестокость.

Зажглись белые лампочки. Матье вслед за расходившимися спинами отправился на поиски. В углу было два столика. За одним из них, не глядя друг на друга, вяло разговаривали мужчина и женщина. За другим он увидел Бориса и Ивиш, они наклонились друг к другу со строгим изяществом. «Как два монашка». Говорила Ивиш, при этом она оживленно жестикулировала. Никогда, даже в минуты полной открытости, она не обнаруживала перед Матье такого лица. «Как они молоды!» – подумал он. Ему захотелось повернуться и уйти прочь. Однако он подошел, так как больше не мог выносить одиночества, ему казалось, что он подсматривает за ними в замочную скважину. Сейчас они его заметят, повернут к нему высокомерные лица, которые они приберегают для родителей, для взрослых, и даже в глубине их сердец что-то переменится. Склонившись к уху Бориса, она что-то шептала. Напустив на себя вид старшей сестры, она разговаривала с Борисом с восхитительной снисходительностью. Матье почувствовал себя немного утешенным: даже с братом Ивиш была не совсем естественна – она только играла в старшую сестру, она никогда не забывалась.

– Пустяки, – коротко засмеявшись, бросил Борис. Матье положил руку на стол. «Пустяки». Этим словцом заканчивался их разговор, точно последняя реплика в романе или пьесе. Матье смотрел на Бориса и Ивиш: они выглядели так романтично.

– Привет, – сказал он.

– Привет, – вставая, отозвался Борис.

Матье бросил быстрый взгляд на Ивиш: она села откинувшись. Он увидел ее бледные и сумрачные стаза. Подлинная Ивиш исчезла. «А, собственно, почему подлинная?» – с раздражением подумал он.

– Здравствуйте, Матье, – сказала Ивиш. Она не улыбнулась, но у нее не было и удивленного или рассерженного вида; казалось, она считала присутствие Матье совершенно естественным. Борис быстрым жестом показал на толпу.

– Уйма народу! – удовлетворенно сказал он.

– Да, – согласился Матье.

– Хотите на мое место?

– Нет, не стоит; вы его уступите Лоле.

Он сел. Площадка опустела, на эстраде музыкантов больше не было: гаучо закончили свое танго, их должен был сменить негритянский джаз-банд.

– Что вы пьете? – спросил Матье.

Вокруг галдели, Ивиш приняла его неплохо: он был пронизан влажным теплом, он радовался счастливой плотности, благодаря которой чувствовал себя человеком среди других людей.

– Водку, – сказала Ивиш.

– Вот как, вы теперь ее любите?

– Она крепкая, – не уточняя, пояснила Ивиш.

– А это что? – спросил Матье, из чувства справедливости показав на белую пену в бокале Бориса. Борис смотрел на Матье с веселым изумленным восхищением, и тот смутился.

– Это отвратительное пойло, – сказал Борис, – коктейль по рецепту бармена.

– Вы его заказали из вежливости?

– Уже три недели он мне выламывает руки, заставляет попробовать. Он не умеет делать коктейли. Он стал барменом, потому что был фокусником. Говорит, это одно и то же ремесло, но он ошибается.

– Думаю, все дело в шейкере, – сказал Матье, – и потом, когда разбивают яйца, необходима ловкость рук.