Неизвестный Кафка

170. Ясный и прохладный осенний вечер. Некто неопределенный в движениях, одежде и очертаниях выходит из дома и хочет сразу повернуть направо. Хозяйка дома, которая стоит в каком-то старомодном широком пальто, прислонясь к столбу ворот, что-то шепотом ему говорит. Он мгновение размышляет, но затем отрицательно качает головой и уходит. Переходя улицу, он по невнимательности оказывается на путях, и трамвай наезжает на него. От боли он сморщивает лицо и так напрягает все мускулы, что даже после того, как трамвай проехал, уже почти не способен снять это напряжение. Еще какое-то время он стоит неподвижно и видит, как на следующей остановке из трамвая выходит девушка, машет назад рукой, пробегает несколько шагов, останавливается и затем снова вскакивает в вагон. Когда он проходит мимо церкви, стоящий на верхней ступеньке у входа священник протягивает ему руку и при этом наклоняется так далеко вперед, что рискует упасть и скатиться вниз. Он, однако, эту руку не принимает, он против миссионеров, к тому же его сердят дети, бегающие по лестнице, как на игровой площадке и кричащие друг другу непотребные слова, которые они, естественно, понимать не могут и лишь всасывают в себя за неимением лучшего; он застегивает доверху свой сюртук и проходит мимо.

171. На ступенях церкви, как на игровой площадке, бегают дети и кричат друг другу непотребные слова, которые они, естественно, понимать не могут и лишь всасывают в себя, как сосунки, получившие пустышку. Из церкви выходит священник, разглаживает сзади рясу и садится на ступени. Ему важно утихомирить детей, поскольку их крики слышны и в церкви. Однако ему лишь изредка удается привлечь к себе какого-нибудь ребенка, основная же их масса всякий раз уклоняется и продолжает играть, не обращая на него внимания. Он не может уловить смысла их игры, ему вообще непонятен этот столь далекий от него детский смысл. Как мячики, которыми ударяют о землю, они неутомимо и без видимого напряжения скачут по ступеням, не связанные друг с другом ничем, кроме тех выкриков; это действует усыпляюще. Словно из начинающегося сна священник выхватывает ближайшего ребенка, какую-то маленькую девочку, слегка расстегивает спереди верхние пуговки ее платьица — она в шутку легонько ударяет его за это по щеке, — видит там какой-то знак, который он не ожидал — или, может быть, как раз ожидал увидеть, восклицает «Ах!», отталкивает ребенка, восклицает «Тьфу», плюет, творит в воздухе большое крестное знамение и спешит вернуться обратно в церковь. Но в дверях он сталкивается с какой-то босоногой, похожей на цыганку молодой женщиной; на ней красная с белым узором юбка и напоминающая рубашку белая небрежно расстегнутая спереди блузка, ее каштановые волосы дико спутаны.

— Кто ты? — кричит он все еще возбужденным из-за этих детей голосом.

— Твоя жена Эмилия, — тихо говорит она и медленно приникает к его груди.

Он молчит и слушает, как бьется ее сердце.

172. Был обычный день; он показал мне зубы, меня тоже держали зубы, и я не мог вырваться; я не понимал, как они меня держали, ведь они не были сомкнуты, да я и не видел, чтобы они были в два ряда, как в челюстях, их было всего несколько, одни торчали здесь, другие — там. Я хотел опереться на них и выскочить, но у меня это не получилось.

173. Ты пришел слишком поздно, он только что ушел, осенью он недолго задерживается на одном месте, его тянет на простор, в темные бескрайние поля, в нем есть что-то воронье. Если хочешь его увидеть, лети в поля, он наверняка там.

174. Ты говоришь, что я должен спуститься еще ниже, но я ведь уже очень глубоко; впрочем, если это должно быть так, то я хочу остаться здесь. Что за помещение! Это, по всей видимости, уже самое глубокое место. Но я останусь здесь, только не заставляй меня спускаться дальше.

175. Против этой фигуры я был беззащитен; она молча сидела за столом и смотрела вниз на стол. Я ходил вокруг нее кругами и чувствовал, что она не дает мне дышать. А вокруг меня ходил кто-то третий и чувствовал, что я не даю ему дышать. А вокруг третьего ходил четвертый и чувствовал, что тот не дает дышать ему. И так продолжалось вплоть до движений созвездий и еще дальше. Всё чувствует пальцы на своем горле.

176. В какой это местности? Она мне незнакома. Там всегда одно соответствует другому, там везде одно плавно переходит в другое. Я знаю, эта местность где-то есть, я даже вижу ее, но я не знаю, где она, и не могу к ней приблизиться.

177. Самым сильным светом можно разъединить этот мир. Для слабых глаз он приобретает прочность, для слабейших у него появляются кулаки, а под взглядом еще более слабых он становится стыдлив и раздавливает того, кто смеет в него всматриваться. ^{131}

178. Мы пили с берега маленького пруда, брюхо и грудь — на земле, передние ноги, ослабевшие от наслаждения питья — погружены в воду. Но вскоре нам уже надо было возвращаться; самый рассудительный из нас оторвался от воды и крикнул: «Назад, братья!» И мы побежали назад.

— Где вы были? — спросили нас.

— В рощице.

— Нет, вы были у пруда.

— Нет, мы там не были.

— Да с вас же еще вода течет, лжецы.

И засвистели плетки. Мы бежали по длинному, залитому лунным светом коридору, время от времени кому-то попадало, и он высоко подскакивал от боли. В галерее предков эта травля окончилась, дверь была закрыта, и нас оставили одних. Все мы еще испытывали жажду, мы слизывали воду с шерсти и морд друг у друга, иногда вместо воды на языке оказывалась кровь — это была кровь от ударов плетки.

179. Еще только слово. Еще только просьба. Еще только движение воздуха. Еще только доказательство того, что ты все еще живешь и ждешь. Нет, не просьба — только дыхание… не дыхание — только готовность… не готовность — только мысль… не мысль — только спокойный сон.

180. В старой исповедальне. Я знаю, как ты будешь утешать, я знаю, в чем ты будешь каяться. Все это мелкие дела, темные делишки, повседневная суета с утра до вечера.

181. Я собирал мое достояние. Оно было очень невелико, но это были точно очерченные, твердые, всякого сразу же убеждающие вещи. Их было от шести до семи штук; я говорю «от шести до семи», так как шесть из них безусловно принадлежали только мне, а седьмая принадлежала еще одному другу, который, правда, много лет тому назад покинул наш город и с тех пор пропал. Так что можно было бы, очевидно, сказать, что и эта седьмая вещь принадлежит мне.

Хотя эти вещи были весьма своеобразны, большой цены они не имели.

182. Жалоба бессмысленна (кому он жалуется?), торжество — смешно (калейдоскоп в окне). А он все же явно хочет быть только первобогомольцем, однако затем иудейское оказывается непристойным, и если он всю свою жизнь повторяет: «Я — собака, я — собака» и так далее, то для жалобы этого все-таки достаточно, и мы все его поймем, но для счастья не только достаточное, но и единственно возможное условие — молчание. ^{132}

183. — Это не глухая стена, это спрессованная в стену сладчайшая жизнь: сушеный виноград, гроздь на грозди.

— Я в это не верю.

— Отщипни и попробуй.

— От неверия я не могу поднять руки.

— Я поднесу тебе гроздь ко рту.

— От неверия я не могу почувствовать вкуса.

— Тогда пропадай!

— А разве я не говорил, что стена такая глухая, что хоть пропадай?