Неизвестный Кафка

— Знаешь, — сказал я, — это так удивительно, когда ночью плывешь один в лодке, и тут вдруг — женщина.

153. Я греб в лодке по озеру. Это была пещера с круглым сводом, в которую не проникал дневной свет, и тем не менее было светло: от блекло-голубого камня исходило ровное ясное сияние. Хотя никакого движения воздуха не ощущалось, волнение было довольно сильным, однако не настолько, чтобы возникала опасность для моей маленькой, но прочной лодки. Я спокойно греб по этим волнам, почти не думая о веслах, и был занят лишь тем, что изо всех сил старался впитать в себя царивший вокруг покой, — тот покой, которого я до сих пор никогда еще в моей жизни не находил. Это был словно какой-то плод, которого я никогда не пробовал, хотя он был самым питательным из всех плодов; я закрыл глаза и упивался им. Правда, не без помех; покой все еще был полным, однако ему постоянно угрожала какая-то помеха; что-то пока еще сдерживало шум, но он был за дверью, разрываясь от желания ворваться. Я свирепо вращал глазами в ярости на то, чего не было, я вытащил весло из уключины, встал в качающейся лодке и погрозил веслом в пустоту. Покой все еще не нарушался, и я погреб дальше.

154. Мы бежали по скользкой земле; иногда один из нас спотыкался и падал, иногда почти заваливался набок; тут обязательно должен был помочь другой, но очень осторожно, так как и он ведь держался на ногах нетвердо. Наконец мы добрались до холма, называемого Коленом, но хоть он и совсем не высок, перебраться через него мы не могли и всякий раз соскальзывали с него; мы были в отчаянии, ведь теперь, раз мы не могли через него перебраться, нам придется его обходить, а это могло быть столь же невозможно, но куда более опасно, так как тут неудачная попытка означала немедленное падение с высоты и конец. Мы решили, что каждый, чтобы не мешать другому, сделает попытку со своей стороны. Я упал на землю, медленно подполз к краю и увидел, что там не было ни следа какой-то тропинки и никакой возможности где-то зацепиться, все сразу обрывалось вниз в глубину. Я был уверен, что мне не перебраться; если там, на той стороне, ненамного лучше, что, собственно, могла показать как раз только попытка, тогда, очевидно, нас обоих ждет один конец. Однако мы должны были решиться, потому что оставаться здесь не могли и за нами неприступно-отталкивающе высились пять вершин, называемых Пальцами. Я еще раз внимательным взглядом оценил положение, измерил это само по себе вовсе не большое, но никакими усилиями не преодолимое расстояние и затем закрыл глаза (открытые глаза мне здесь могли только помешать), твердо решив больше их не открывать, чтобы казалось, что невероятное свершилось и я попал на ту сторону. И теперь я начал медленно сползать боком, почти как во сне, потом приостановился и стал осторожно продвигаться вперед. Я широко раскинул в стороны руки; накрывая таким образом и одновременно обнимая как можно больше земли под собой, я, казалось, находил хоть какое-то равновесие или, вернее, хоть какое-то утешение. Но и на самом деле я, к моему удивлению, замечал, что эта земля мне в буквальном смысле как-то содействует; она была гладкой, без единой зацепки, но не холодной, какое-то тепло струилось из нее в меня, из меня — в нее, это была какая-то связь, она была установлена не руками и не ногами, однако она существовала и удерживала.

155. Главная слабость человека не в том, что он не способен побеждать, а в том, что не способен воспользоваться плодами победы. Молодость побеждает все — и первопредательство, и тайную дьявольщину — все, но когда надо подхватить завоеванную победу и воплотить ее в жизнь, сделать это некому, потому что к тому времени и молодость тоже проходит. Старость уже не решается прикоснуться к этой победе, а новая молодость, которую разрывает начинающаяся вместе с ней новая атака, хочет своей собственной победы. Поэтому дьявола хоть и постоянно побеждают, но никогда не уничтожают.

156. Всегда недоверчивы люди, которые считают, что, помимо великого первопредательства, в каждом отдельном случае специально для них устраивается еще особое маленькое предательство, так что когда на сцене разыгрывают любовную интрижку, актриса, помимо лживой улыбки для своего любовника, изображает еще и некую особо коварную улыбку для совершенно определенного зрителя на последнем ярусе. Глупая заносчивость. ^{126}

157. Разве ты можешь знать что-либо, кроме обмана? Ибо если когда-нибудь обман будут уничтожать, тебе на это просто нельзя будет смотреть, чтобы не превратиться в соляной столб. ^{127}

158. Мне было пятнадцать лет, когда я в городе поступил учеником в один магазин. Мне было нелегко где-нибудь устроиться; оценки у меня, правда, были удовлетворительные, но я был очень маленьким и слабым. Хозяин, сидевший за столом в тесной конторке без окон под сильной электрической лампой, одну руку как-то обкрутил вокруг спинки стула, глубоко засунув большой палец в жилетный карман, голову отклонил как можно дальше от меня, опустив при этом подбородок на грудь, осмотрел меня и решил, что я не подойду.

— Ты, — сказал он, качая головой, — слишком слаб, чтобы носить пакеты, а мне нужен парень, который может носить тяжелые пакеты.

— Я постараюсь, — сказал я, — и потом, я ведь еще стану сильнее.

В конце концов меня взяли, в общем, только из сострадания, в продуктовую лавку. Лавка была во дворе, маленькая и мрачная, мне приходилось носить слишком тяжелые для моих слабых сил грузы, и тем не менее я был очень доволен, что получил место.

159. — Великий пловец! Великий пловец! — кричали люди.

Я возвращался с Олимпиады в Антверпене, где установил мировой рекорд по плаванию. Я стоял на ступенях вокзала в своем родном городе — где он находится? — и смотрел на неясно различимую в вечерних сумерках толпу. Незнакомая девушка, которую я мимоходом погладил по щечке, ловко обкрутила меня лентой с надписью на каком-то иностранном языке: «Олимпийскому чемпиону». Подъехал автомобиль, какие-то господа втиснули меня внутрь; двое из них, бургомистр и еще кто-то, сели вместе со мной. В мгновение ока мы оказались в праздничном зале, при моем появлении с галереи зазвучал хор, все гости — а их были сотни — встали и начали в унисон скандировать какой-то лозунг, который я не очень понял. Слева от меня сидел министр чего-то; не знаю, почему это слово так испугало меня во время представления, я ошарашенно мерил министра взглядом, но вскоре пришел в себя; справа сидела пышная дама, жена бургомистра, все на ней, особенно на уровне бюста, казалось утыканным розами и страусиными перьями. Напротив сидел какой-то толстяк с удивительно белым лицом, его имя я во время представления прослушал; положив локти на стол, — ему было отведено особенно много места — он смотрел прямо перед собой и молчал; справа и слева от него сидели две красивые блондинки, они были веселы, у них все время находилось что рассказать, и я переводил взгляд с одной на другую. Дальше, несмотря на празднично-яркое освещение, я уже не мог ясно различить гостей, может быть, потому, что все было в движении, вокруг сновали слуги, подавались блюда, поднимались бокалы; может быть, все было даже слишком сильно освещено. Наличествовал и некоторый — впрочем, единственный — элемент беспорядка, состоявший в том, что отдельные гости, в особенности дамы, сидели повернувшись к столу спиной, причем так, что даже не отделялись от него, допустим, спинкой стула, а почти касались спиной стола. Я обратил на это внимание девушек, сидевших напротив, но они, такие в остальное время общительные, на этот раз ничего не сказали, и только улыбались, глядя на меня долгими взглядами. По звонку колокольчика — слуги застыли между рядами сидящих — толстяк напротив поднялся и произнес речь. Только почему этот человек был так печален? Во время речи он промокал носовым платком лицо — ну, в этом не было ничего особенного: при его толщине, жаре в зале и напряжении речи это было понятно, но я точно заметил, что это было лишь уловкой, прикрываясь которой, он тайком отирал с глаз слезы. При этом он все время смотрел на меня, но так, словно видел не меня, а мою раскрытую могилу. Когда он закончил, я, естественно, встал и тоже произнес речь. Меня буквально подмывало выступить, поскольку многое здесь, а возможно, и не только здесь, требовало, как мне казалось, прямого и публичного разъяснения, поэтому я начал так: