Неизвестный Кафка

208. Голову он склонил набок, открыв, таким образом, шею с зияющей раной; кровь и мясо кипят и горят в ней от удара молнии, который все еще длится.

209. В постели; слегка приподнятое колено покоится в складках одеяла, словно какая-то гигантская каменная фигура на лестнице у входа в общественное здание, застывшая в оживленно текущей мимо толпе, но все же как-то отдаленно — и в этой отдаленности почти неуловимо — с ней связанная.

210. В некой стране молятся одной-единственной группе идолов, которая называется «стиснутые зубы». Вчера я был в их храме. Жрец встретил меня на ступенях у входа. Прежде чем тебя впустят, требуется пройти обряд посвящения. Он заключается в том, что жрец коротко чиркает жесткими кончиками пальцев по затылку склонившего голову посетителя. Затем вступают в преддверие, наполненное принесенными дарами. В преддверие и святилище пускают всех, однако в самое внутреннее помещение — только жрецов и неверующих.

— Ты не много там увидишь, — усмехнулся жрец, — но можешь войти вместе со мной.

211. Как велик круг жизни, можно понять из того, что, с одной стороны, человечество с незапамятных времен заливается речами, а с другой, речь возможна только там, где хотят лгать.

212. Признание и ложь — одно и то же. Чтобы можно было сделать признание, люди лгут. То, что есть, нельзя выразить именно потому, что оно есть; сообщить можно только то, чего нет, то есть ложь. Какая-то известная правда может прозвучать только в хоре.

213. Это была вечерняя школа, где обучались ученики продавцов; они получили маленькое задание на вычисление, которое должны были теперь письменно выполнять. Но в классе стоял такой шум, что даже при всем желании считать не мог бы никто. Тише всех вел себя учитель вверху на кафедре — тощий молодой студент, как-то ухитрявшийся судорожно цепляться за убеждение, согласно которому ученики работали над его заданием и он поэтому мог погрузиться в собственные занятия, что он и сделал, зажав большими пальцами уши. В дверь постучали, и вошел инспектор вечерних школ. Ученики сразу стихли — насколько это было возможно при таком выплеске всей их энергии, — а учитель накрыл классным журналом свои тетради. Инспектор, еще один молодой человек, ненамного старше студента, обвел класс утомленными, очевидно, несколько близорукими глазами. Потом поднялся на кафедру, взял классный журнал — не для того, чтобы его открыть, а для того, чтобы открылись студенческие тетради учителя, — затем кивком пригласил его сесть и сел на другой стул сам, отчасти рядом с учителем, отчасти напротив него.

Далее произошел следующий разговор, к которому внимательно прислушивался весь класс, а задние ряды даже встали, чтобы лучше видеть:

Итак, здесь вообще ничего не изучается. Я слышал этот шум уже на первом этаже.

В классе есть несколько очень невоспитанных учеников, но остальные работают над заданием на вычисления.

Нет, никто не работает, да иначе и быть не может, когда вы сидите здесь наверху и штудируете римское право.

Это верно, пока класс работал письменно, я использовал время для занятий, хотел немного сократить себе сегодняшнюю ночную работу, днем у меня нет времени на занятия.

Допустим, звучит это действительно вполне невинно, но посмотрим повнимательнее. В какой мы здесь школе?

В вечерней школе торгового ученичества.

Это школа высшая или низшая?

Низшая.

Может быть, одна из самых низших?

Да, одна из самых низших.

Это правильно, она одна из самых низших. Вы ниже начальных школ, поскольку если учебный материал не повторяет учебный материал начальных школ, то речь идет о ничтожнейших первичных сведениях. Следовательно, мы все: ученики, учителя и я, инспектор, — работаем или, точнее, мы должны, выполняя свой долг, работать в одной из низших школ. Может быть, это унизительно?

Нет, никакое учение не бывает унизительным. Кроме того, ведь для учеников эта школа — только проходной этап.

А для вас?

Для меня, собственно, тоже.

……………………………………………………

214. Это не было тюремной камерой, так как четвертая стена совершенно отсутствовала. Однако представление о том, что и эта стена заделана — или может быть заделана, приводило в ужас, ибо тогда, при таких размерах этого помещения, которое имело глубину один метр и высоту — лишь чуть больше моего роста, я оказался бы просто в каменном гробу. Но пока что она не была заделана; я мог свободно выставить наружу руки и, держась за железную скобу, вделанную в потолок, осторожно высунуть наружу голову — разумеется, осторожно, так как я не знал, на какой высоте над землей находится моя камера. Она, похоже, находилась очень высоко, по крайней мере внизу я не видел ничего, кроме серого тумана, — так же, впрочем, как и справа, и слева, и вдали, — только вверху, кажется, было немного посветлее. Вообще, вид оттуда был — словно с вершины башни в сумрачный день.

Я чувствовал усталость и присел на краю, свесив болтающиеся ноги вниз. Жаль, что я был совсем голый, иначе я мог бы связать концами белье и одежду, закрепить на этой скобе вверху, спуститься из моей камеры на порядочный кусок вниз и, может быть, что-то выяснить. С другой стороны, было как раз хорошо, что я не мог этого сделать, потому что я, наверное, делал бы это в таком же тревожном состоянии, и это могло кончиться очень плохо. Лучше уж ничего не иметь и ничего не предпринимать.

В камере, которая, вообще, была совершенно пуста — одни голые стены — имелись сзади две дыры в полу. Дыра в одном углу, по-видимому, предназначалась для отправления нужд, перед дырой в другом углу лежал кусок хлеба и маленькая, закрытая резьбовой крышкой, деревянная фляжка с водой; оттуда, следовательно, мне выталкивали пищу.

215. У меня нет какого-то врожденного отвращения к змеям или, тем более, страха перед ними. Страх охватил меня только теперь, задним числом, но в моем положении это, по-видимому, естественно. Прежде всего надо заметить, что во всем остальном городе вообще ведь нет змей, если не считать выставок и отдельных магазинов, и однако моя комната кишит ими. Началось это с того, что я сидел как-то вечером за столом и писал одно письмо. Чернильницы у меня не было, я пользовался большой бутылкой чернил. И только собрался в очередной раз макнуть в нее перо, как увидел, что из горлышка бутылки торчит маленькая изящная плоская змеиная головка. Ее туловище свисало в бутылку и исчезало внизу в сильно бурливших чернилах. Зрелище было все-таки очень удивительное, но я тут же перестал таращиться, когда мне пришло в голову, что это может быть ядовитая змея, и это было весьма вероятно, так как ее язычок подозрительно шевелился, а угрожающая трехцветная звезда…

216. Это не верно, что ты засыпан в шахте и масса породы отделяет тебя, слабого одиночку, от мира и его света, нет, ты — снаружи, ты хочешь пробиться к засыпанным, и бессилен против камней, и этот мир и его свет лишь увеличивают твое бессилие. А тот, кого ты хочешь спасти, каждое мгновение задыхается, так что ты должен работать, как одержимый, и он никогда не задохнется, так что тебе никогда нельзя будет прекратить твою работу.