Убиенная душа

ПАСТЬ СМЕРТИ

На верхних этажах ГПУ царила тишина и чистота операционного зала. Слова здесь сами по себе превращались в шепот, движения — в паузы, глаза не встречались с глазами, взгляд скользил или в сторону, или вниз. В воздухе ощущалось присутствие ножа и крови. Дыханием рока веяло от холода машины. По телефону ожидалось сооб­щение самого страшного. Конец телефонного разговора означал смертный приговор. Нечто тяжелое, густое, непостижимое нависло над всеми.

Тамаз на свободе боялся ГПУ больше, чем теперь, будучи арестованным. Он чув­ствовал, что вина его ничтожна. Может быть, это утешало его. Даже радовался тому, что теперь ему приходилось расплачиваться за свою речь в театре, которая многим — и маленькому Бидзине — причинила боль. Но прежде всего ему хотелось избавиться от мучительного, разлагающего душу сомнения, вызванного словом «джуга». Тамаза поместили в подвальном этаже в маленькой камере, в которой кроме него находились еще двое арестованных. Один из них, пожилой человек, носился из угла в угол, произ­нося какие-то загадочные слова. Тамазу он показался безумным. Другому было не бо­лее восемнадцати лет. Своим телосложением он напоминал английскую борзую, а кра­сивыми, миндалевидными глазами — мечтательную газель. У него был чистый большой лоб, который лишь иногда омрачала печаль. Тысячелетия работала кровь для того, что­бы создать такое породистое существо. Слова его были согреты душевным теплом, ка­залось, что говорило само сердце. Каждое движение выдавало врожденное благород­ство. Тамазу этот юноша понравился сразу, хотя он почему-то стеснялся говорить с ним. Юноша подолгу глядел в зарешеченное окно, откуда можно было увидеть полоску неба над низким, расположенным напротив домом. Юноша глядел в это небо, и в его темных глазах отражалась синева. Однажды он вдруг закричал: «Коршун! Коршун!» Тамаз посмотрел туда, но коршуна уже не было видно. «Как быстро он исчез»,— пе­чально произнес юноша. И Тамаз всем сердцем почувствовал эту печаль, На другой день юноша стал смотреть на прохожих. Он видел лишь их ноги. Мог ли он узнать так кого-нибудь из своих знакомых? Вдруг он увидел пробегавшую мимо собаку и, вско­чив, закричал: «Мура! Мура!» Собака узнала его по голосу и залаяла. Остановившись, она сконфуженно уставилась в подвал. «Мура!» — еще раз вскричал обрадованный юно­ша, но лай собаки вдруг резко оборвался — собаку, по-видимому, отогнали от окна. Тамаз взглянул на юношу — в его густых ресницах повисли слезы. Тамазу тоже хоте­лось плакать. Когда юноша позвал собаку, в глазке камеры показался свет — надзира­тель отодвинул металлическую задвижку и арестанты увидели его глаз в отверстии. Юноша тут же опустил голову. И тут Тамаз впервые ощутил страх в ГПУ. Глаз надзи­рателя был тем страшнее, что лица его не было видно.

Тамаз недоумевал: прошло пять дней после ареста, а его все еще не вызывали на допрос. Страх постепенно начал проникать в душу. Сон стал беспокойным, он часто просыпался по ночам. Однажды услышал душераздирающий крик из соседней камеры. Кричала, по-видимому, женщина. Подобный крик Тамаз когда-то слышал на корабле — какая-то женщина заболела во сне морской болезнью и с криком проснулась. Теперь он слышал такой же крик из соседней камеры; и сердце его бешено заколотилось, ког­да крик этот вдруг оборвался, будто придавленный кем-то. Тамаз вспомнил Левана — он, должно быть, тоже находился где-то здесь. Если бы можно было проникнуть к нему сквозь стены, он бы обнял своего друга! От этой мысли у Тамаза стало тепло на душе! А что если им уже не суждено встретиться? «О боже!» — вздохнул Тамаз.

В ту ночь Тамаз уже не смог заснуть. Юноша проснулся рано. Спросонья его гу­бы пролепетали несколько стихотворных строк. Тамаз узнал свое стихотворение. Он еще больше расчувствовался, ибо стих этот был полон печали. «Интересно, знает ли этот юноша, что автор стихотворения рядом?» — подумал Тамаз. Оказалось, что юноша знал Тамаза, но ему было неловко признаться в этом. Эти непроизвольно произнесен­ные слова из стихотворения сблизили обоих. Тамаз узнал, что юношу звали Гиви. Тре­тий арестант продолжал что-то бормотать. Теперь он показался Тамазу подозритель­ным; он знал, что в ГПУ было принято подсаживать в камеру шпионов.

На шестой день ареста Тамаза вырвали на допрос. Он спокойно шел за вооружен­ным надзирателем. Вошел в кабинет следователя; тот вежливо предложил Тамазу стул. Тамаз почтительно сел. Вдруг он увидел на столе книгу «Бесы» и обрадовался. «Если вся моя вина состоит лишь в этом, то дела мои не так уж плохи»,— подумал он. На­ступила пауза, достаточная для того, чтобы закурить сигарету. Затем следователь спро­сил:

— Вам знакома эта книга?

— Могу я взглянуть на нее? — спросил Тамаз, в свою очередь, как будто несколь­ко секунд тому назад не видел эту книгу.

— Пожалуйста,— ответил следователь и протянул ему книгу. Тамаз спокойно взял ее и полистал.

— Это моя книга,— сказал он.

— Что вы еще скажете? — двусмысленно спросил следователь.

— Что я должен сказать? — скромно спросил Тамаз.

— Эти примечания сделаны вами?

— Да.

— И что же дальше?

— Примечания эти я сделал еше в 1920 году.

— Уж не хотите ли вы этим сказать, что с тех пор ваши взгляды изменились?

— Нет.

На лице следователя мелькнуло удивление.

— Я хочу сказать лишь то, что в 1920 году Грузия еще не была в составе Совет­ского Союза,— пояснил Тамаз.

— Значит, вы написали их тогда как сторонний наблюдатель? Я вас правильно понял?

— Абсолютно правильно.

— А разве это имеет какое-нибудь значение?

— Вам виднее.

— Гм!..— пробормотал следователь.— Вы еще придерживаетесь этих взглядов?

— Да.

На лице следователя снова появилось выражение удивления, но на сей раз к это­му удивлению была примешана искорка раздражения.

— Почему же вы тогда ссылаетесь на 1920 год, ведь с тех пор в ваших взглядах ничего не изменилось?

— В 1920 году я еще не был гражданином Советского Союза и мог свободно вы­ражать свое мнение о Советской России.

— А теперь уже не можете?

— Теперь я не хочу его высказывать... К тому же я ведь теперь гражданин СССР.

— И ваш гражданский долг вы исполняете молчанием?

— Если угодно, и молчанием.

— Гм!..— Следователь взял книгу, полистал ее и, найдя в ней что-то, с его точки зрения, важное, с торжествующим лицом показал на одно место.— Что вы скажете на это? Здесь вы задеваете и колхозы, а, насколько я помню, их в 1920 году еще не было!

Тамаз побледнел. Об этом примечании он совершенно забыл. Итак, его уличили во лжи. Он внимательно прочел это примечание и вдруг вспомнил, что написал его в постели, благодаря чему почерк казался другим.

— Это не я написал,— сказал он уверенно.

— Тогда кто же?

— Не знаю... книгу ведь читали многие...

— Гм!.. Это мы выясним,— сказал следователь с угрозой.

Тамаз почувствовал облегчение.

— Это примечание относительно колхозов органически связано с остальными,— снова начал следователь после непродолжительной паузы.— Если же учесть, что другие примечания сделаны вами...

— ...То я должен разделять мнение, выраженное в этом примечании?

— Именно так.

— А я и разделяю его.

Следователь озадачился. Такой смелый и откровенный арестант ему еще не по­падался. Это понравилось ему, тем более что он ценил Тамаза как поэта. Но он не имел права обнаруживать свою симпатию, поэтому говорил с Тамазом подчеркнуто кратко и намеренно холодно.

— Да, я тоже придерживаюсь этого мнения, но это примечание написано не мной,— повторил Тамаз.

— Вы, как видно, придаете значение тому, что не высказываетесь о ваших анти­советских убеждениях? Но ведь открытый враг лучше скрытого, не так ли?

— То, что я считаю нужным, я высказываю... Как, например, сейчас перед вами.

Наступило молчание. Следователь был несколько сконфужен прямотой Тамаза.

Он не заметил, что допрос выходил за рамки, предписанные следствием, и временами напоминал обычную беседу.