Убиенная душа

Так закончилась эта маленькая интермедия, в которой решалась судьба буду­щего вождя страны. С болезнью Ленина Троцкий лишается исторического мужества и становится менее опасным для Сталина. Он не знал, что в грузинском языке «судь­ба», «мужество» и «счастье» имеют один корень. Сталин знал это и не только это слово, хотя третье — «счастье» — он никогда не понимал. Еще до кончины Ленина Сталин взял на себя смелость быть Лениным. То, что произошло после, было лишь развитием зачатков. Если Ленин умрет, Троцкий будет навсегда обезврежен Стали­ным. В поединке обоих демонов Ариман — дух зла, порождение ненависти — всегда побеждал Люцифера. Победить других диадохов не составляло труда. Сталин занял место Ленина.

Проходили дни, проходили недели, месяцы, годы... Оппозиционные группы спра­ва и слева, как могли, противодействовали Сталину, однако он неизменно одерживал верх над своими противниками. Побежденные склоняли головы перед ним и каялись в своих прегрешениях. Всех изумляли победы этого «чудесного грузина». Они пыта­лись понять задним числом значение этого прозвища, данного Сталину вождем. Они изумлялись, но не постигали, каким образом могла появиться эта неодолимая сила в лице грубого, дикого кавказца. Этим людям было неведомо, что в большевистской душе Сталина неиссякаемый звериный инстинкт питал рассудок. Для достижения победы именно этот фактор имел решающее значение. Победа следовала за победой. Сталин рос вместе с каждой новой победой, и не было силы, способной остановить его. В немифологическую эпоху в бывшей Русской империи вдруг появляется человек, обладающий неслыханной тотемистской силой.

Судьба революции лежала в гробу — забальзамированный миф новоявленного фараона. Герой революции Троцкий, сосланный на берега Босфора, писал мемуары. Штурвал революции перешел в руки Сталина. Он сидел в Кремле, словно очелове­ченный радиоприемник, принимая со всех концов Советского Союза бесчисленные радиоволны. Но Сталин был не только их приемником, но и их творцом и судьей. Одним указом он притормозил коллективизацию сельского хозяйства, когда «успехи» не в меру ретивым вскружили голову и чуть было не привели страну к катастрофе. В течение восемнадцати лет он был погружен в молекулярные процессы, происходив­шие в массах рабочих, будучи сам редчайшей молекулой. Другие его соратники жили до революции вне России. Они следили за развитием событий на родине, отсижи­ваясь в эмигрантских мансардах. Сталин же постоянно жил в водовороте рабочих масс, в которых он был невидимым, но активнейшим элементом. В прежние времена в вожаке племени концентрировалась сила всего рода. В Сталине была аккумулиро­вана энергия пролетариата; и, когда развитие революции стало приближаться к по­бедному концу, он вдруг оказался в ее авангарде. Он воплощал собой революцию. Он уже не был человеком, а существом, непостижимым и страшным.

Кое-кто сравнивал его с Чингис-ханом и Тимуром. Это неудачное сравнение, ибо у монгольских завоевателей были страсть, душевные порывы и бредовые идеи. Ха­рактеру Сталина страсть не была свойственна вообще — он был холоднокровным су­ществом. В определенном смысле это даже умножало его силу. Слова Ницше о зре­лости гения — «К нему вернулась серьезность, которая была для него характерна в детстве во время игры» — к Сталину никак нельзя было отнести. Такой серьезностью он не обладал. У него и в детстве не было детства, ибо был он с малых лет удручен и не любил играть. Свободный от каких бы то ни было комплексов или скованности, он действовал подобно стихии: слепо и разрушительно.

Поговаривали, что он завистлив, подтверждая это следующим случаем. За спа­сение Петрограда Политбюро решило наградить Троцкого орденом «Красного Зна­мени». Каменев вдруг предложил вручить и Сталину этот орден. «За что?»—громко спросил Калинин. Бухарин объяснил: «Неужели вы не понимаете? Это предложил Ленин. Ведь Сталин не терпит, когда не получает того же, что есть уже у другого. Он этого просто не прощает». Об этом случае вспоминали, не заметив, что на сей раз, если, конечно, это не выдумка, Ленин ошибся, несмотря на свое превосходное знание людей. Сталин просто-напросто не мог быть завистливым. Он, правда, не вы­носил, когда кого-либо избирали, но не потому, что сам хотел быть избранным, а лишь потому, что не выносил вообще никакого избранничества, будь то чужое или свое собственное. Ощущение избранности — свойство экстатическое. Сталин же даже в переносном значении слова никогда не обладал дионисийским началом. Именно от­сутствие этого свойства послужило Сталину панцирем в борьбе за власть. Упоение победой было чуждо ему.

Всех поражал аскетизм Сталина, его не прельщали чувственные наслаждения: ни женщины, ни азартные игры, ни вино. Никто, однако, не понимал, что Сталин ни в каком аскетизме не нуждался: его просто не было в натуре. Нужно любить, чтобы ощущать радость, радость до самозабвения. Сталин никогда не забывался; й слова Достоевского об аде, хотя Сталин не верил ни в ад, ни в рай и так же, как и Ле­нин, всякую веру в Бога принимал за прелюбодеяние с трупом, эти слова: «Страдание о том, что нельзя уже более любить», должно быть, заставляли его порой задумать­ся. Он не обладал даром любви. Эта пустота была причиной его безграничной мелан­холии, которую он скрывал за непроницаемой маской своей неутомимой деятель­ности.

Сталин, снедаемый лихорадкой активности, сидел в Кремле — власть имущий, но не властелин, проводник революционных сил, существо, но не человек, проводник с предостерегающей надписью: «Опасно для жизни!» Даже разговор с ним по теле­фону всех угнетал. Никто не был застрахован от его смертельно опасных действий. Источая наводящие на людей ужас токи, он неприступным колоссом возвышался над всеми, словно слепой рок Советской страны, а быть может, и всего мира. В те редкие мгновения, когда в нем, невозмутимом и непоколебимом, отключались эти токи и он выползал из их сети, опустошенный, сам себе чуждый, в страхе сознавая, что силы его иссякают, тогда Сталин был всего лишь Сосо Джугашвили, простым гру­зином. Тогда он смутно вспоминал далекую Грузию, от которой сохранил лишь вкус сациви, кахетинского вина, застольную песню «Мравалжамиер» и грузинское прокля­тие: «Магати деда ки ватире!» («Я заставлю рыдать их матерей!»)

Тамаз отложил тетрадь и выключил свет. Еше догорал жар в камине. Неистовство огня уже покидало начинавшие тлеть угли. И Тамаз стал медленно погружаться в дре­му, но целительный сон не шел. Он уже достиг той тончайшей грани между бодрство­ванием и сном, когда чувства крайне обострены. В полусне он смутно вспомнил те деревья, которые он десятилетним мальчиком посадил в родную землю тридцать лет тому назад. С прискорбием и болью он видел, что эти деревья лежат теперь на земле, мертвые, высохшие, вырванные с корнями На одно мгновение между явью и сном он обратился в эти деревья. Дрожь прошла по его телу. Он почувствовал, что жизненные силы покидают его. Время от времени душа его осторожно нащупывала ту грань, за которой небытие и Бог пребывают одновременно. На этот раз ему показалось, что он коснулся лишь той жути, того «ничто», где замирает дыхание, той зияющей пустоты, что грозит угасанием, уничтожением. Тамаза охватил такой страх, что он, словно за­детый крылом самой смерти, всеми силами стряхнул с себя сон и вырвался в явь, весь в холодном поту. Ему хотелось молиться, но молиться можно лишь в состоянии напол­ненного благодатью сердца — как спокойный голос в благодати тихого созревания. Та­маз чувствовал: еще секунда, наступит немощь и он предстанет перед лицом небытия... Угли уже утратили белизну каления, уснули вечным сном. Тамаз зажег свет и прислу­шался к своему внутреннему голосу Вдруг он заметил на деревянной балке у камина большого скорпиона и затаил дыхание. Скорпион не двигался. Загипнотизированный им, Тамаз все же встал, взял в левую руку карандаш, в правую — ручку и, дрожа всем те­лом, медленно, неуверенно пошел на скорпиона. Скорпион немного зашевелился, гото­вясь к защите. Тамаз почувствовал страх и отвращение, а также сладостное предвку­шение уничтожения. И вдруг, разгневанный, решительно защемил скорпиона каранда­шом и ручкой и бросил его на тлеющие угли камина... Он замер в ожидании... Но что это? Со скорпионом ничего не случилось, Каким-то непостижимым образом он в мгно­вение ока исчез. Испуганный, озадаченный, Тамаз обернулся — в своей рукописи о Сталине он услышал шуршание. Неужели скорпион вполз в тетрадь? Не в состоянии думать, преодолевая прах, ок схватил тетрадь и швырнул ее в камин; словно безум­ный, глядел на вспыхнувшие листы, медленно превращавшиеся в пепел. Вдруг снаружи послышался шум подъезжающей машины, и через некоторое время раздался настой­чивый звонок в дверь ею квартиры. Через считанные секунды в комнату вошли двое работников ГПУ. Только теперь Тамаз пришел в себя. Его арестовали. Работники ГПУ достали из камина клочок недогоревшей тетради и взяли его с собой. В пути Тамаз думал лишь об одном: неужели на этом клочке осталось хоть что-то компрометирую­щее его?