Убиенная душа

ГОРОСКОП СТАЛИНА

Тамаз лежал на диване, листая томик своих стихотворений. Была ночь. Он про­чел несколько стихов, но они показались ему чужими. «Неужели это написал я?» — с удивлением спросил он себя, улыбнувшись, отложил книгу и взял другую. Это были размышления о Пушкине. Он уже читал эту книгу и теперь лишь перелистывал ее. Но странно: он с трудом понимал свои примечания. Неужели он так изменился, уди­вился еще больше прежнего. Он отложил и эту книгу и отсутствующим взглядом уставился на остывшую золу камина. Его комната, всегда уютная, показалась ему теперь чужой и необжитой Тамаз посмотрел на стены, задержав взгляд на темных линиях лопнувших обоев. Ломаные линии образовали странные руны — они напоми­нали буквы, написанные рукой безумца. Как зачарованный читал Тамаз эти буквы, и среди них имя «Сталин». Не обезумел ли он сам? Он хотел прочесть в этих буквах что-то другое, но навязавшееся имя не оставляло его. Тамаз задумался. Вдруг он вспом­нил об одной своей тетради. Резко вскочил и взволнованно стал искать в своих бу­магах. Он нашел тетрадь. Это были заметки о Сталине, написанные им в виде анна­лов несколько недель тому назад. Он разжег огонь в камине и, странно возбужденный, начал читать.

«Ленин назвал Сталина: «чудесный грузин». «Чудесного» в Сталине было хоть отбавляй, а вот грузинского — весьма и весьма немного. В Грузии необычность харак­тера Сталина объясняли происхождением — отец его был родом из Осетии. Не ис­ключено, однако, что мы имеем здесь дело с другим феноменом. В недрах каждого народа рождается и нечто чуждое ему и даже направленное против него. Это, по- видимому, чисто биологическая тайна. Сталин был грузином лишь в той мере, в ка­кой он был его антиподом.

«Окаменевшая голова доисторической ящерицы» — так назвал Сталина один из его бывших сотрудников, не подозревавший, возможно, что попал в точку. Узкий лоб выдавал человека решительных действий. У Сталина в мыслительном отношении был сильный «хребет» — он обладал нюхом рептилии. В детстве он перенес оспу, и едва заметные рубцы, оставшиеся после нее, как бы подчеркивали эту доисторичность — так же, впрочем, как и веснушки, придававшие его лицу цвет цесарки. Под усами укрывались усмешка и ирония, говорившие: «Я, конечно, догадываюсь, что ты хочешь скрыть от меня». Эта молчаливая констатация подчеркивалась высоко поднятой левой бровью. (Примечательно, что у Ленина поднималась правая.) Маленькие, колючие, непроницаемые глаза глядели неподвижно, как бы подстерегая добычу. В его теле чувствовалась холодная кровь существа, несущего бедствия другим, способного пере­хитрить кого бы то ни было. Под его взглядом никла любая воля.

Сталин ходил медленно, мягко, как кошка. Как будто хотел укрыться от чего-то или напасть из-за утла. Тайное колдовство, могущее быть невидимым, не досужий вымысел. В Тибете, например, оно реальность. Тибетец (йог), не желающий привле­кать к себе внимание, становится невидимым: сверхчеловеческим усилием воли пря­чется он в своей оболочке, уменьшая, таким образом, действие видимых элементов. Таким был Сталин уже в то время, когда его преследовала царская охранка за ре­волюционную деятельность. Словно лунатик, носился он по улицам, выслеживая и таясь. Когда же он бывал настигнут, то пугался не лунатик, а преследователь, кото­рому казалось, что он идит перед собой не реального человека, а призрак с маской вместо лица.

У Сталина было много имен, но не для того, чтобы с их помощью сохранять свою нелегальность. Для него, как и для Стендаля, это были подлинные имена. Имя содержит в себе личность — так думали древние египтяне. Сталин постоянно менял свое имя, ибо знал, что так его трудно будет обнаружить и арестовать. Когда же это все-таки случалось, он ловко ускользал из любых рук. Он побывал во многих тюрьмах — в Тифлисе, Баку, Батуми, в Центральной России и Сибири, постоянно со­вершая оттуда побеги. Его ссылали неоднократно, но он каждый раз уходил, появ­ляясь в новом месте, под другим именем, под другой личиной. Заметных следов он не оставлял. И вдруг выплывал где-то безымянный путник, подобный Голему, кото­рый, по древнееврейскому преданию, через каждые тридцать лет посещает вселенную. При встрече с ним содрогаешься, но когда приходишь в себя, его уже нет.

Сталин, как змея, сбрасывал с себя кожу, становясь, таким образом, внутренне неприкасаемым. Но он был вооружен и другими средствами самозащиты, он обладал способностью презирать действительность.

Однажды политических заключенных в бакинской тюрьме заставили пройти сквозь строй солдат, вооруженных шпицрутенами. И Сталин прошел сквозь строй. Но как? В руке он держал брошюру — несомненно, марксистскую. Он шел сквозь строй солдат, читая, как будто происходящее вокруг него не имело к нему никакого отношения. Он поднял палачей на смех, защитив себя от морального ущерба. И уже тогда обрел свое подлинное «я».

Как появился на свет и как рос этот аноним? Отец его был сапожником. Пьяни­ца, грубый и язвительный человек. Мать Сталина являла собой во всех отношениях противоположность отцу. Отец бил мать, когда бывал пьяным. Бил он и своего един­ственного малолетнего сына. В хибарке, где обитала семья, царили нужда, свирепость и слезы. Уже при одной мысли о возвращении отца сына охватывала дрожь. В мире он видел лишь безобразное, а родной отец казался ему чудовищем. Все это оставило неизгладимый след в душе ребенка.

На Востоке знают, какое место занимает в семье отец: он семя оплодотворяю­щее, космическое начало. Если разрезать зародышевую клетку лягушки на две поло­вины, то родятся две лягушки. Каждая из обеих частей становится не пол-лягу1пкой, а целой, но вполовину меньшей по величине. Биология здесь удивительным образом подтверждает приоритет отца, существующий на Востоке. Из одной зародышевой клетки, таким образом, рождаются два существа. А что же происходит с первона­чальной клеткой, предназначенной для воспроизведения? Она не обрела плоть, физи­чески она уже не существует, но метафизически она продолжает жить в обеих ма­леньких лягушках. Каждая из них содержит в себе нерожденного отца. В них живет родовая память об отце. Там, где эта память умирает, жизнь находится в опасности.

В доме Сталина эта память была убита. Сын проклял отца, проклял семя, породившее его, возненавидел самое творение. Для него не существовало любви, ничто не радо­вало его. Жизнь его была отравлена неистребимой ненавистью к отцу. Такому сыну, практически растущему без отца, всегда с самого же начала недостает чего-то су­щественного— радости жизни. Душа такого человека не в состоянии глубоко рас­крыться перед лицом мироздания. Она никогда не сможет стать воплощенной частью мистически раздробленного Бога. Она холодна, тверда, сурова. Такой человек никогда не испытывает состояние экстаза. Если бы такой, не имеющий отца человек послу­шал Девятую симфонию Бетховена, особенно ее финал, где в бушующий, словно море, оркестр врываются голоса людей, опьяненных Дионисом, голоса тех, кому от­крылась иная жизнь, новая — человеческая или сверхчеловеческая,— он, несмотря ни на что, не сломал бы свою скорлупу, чтобы приобщиться к безбрежной действитель­ности. Остался бы холодным, твердым, суровым. Сам не обладая эмоциональностью, он не выносит ее в других, экстаз раздражает его. Такое существо с самого же на­чала мистически повреждено, у него явные симптомы тяжелого заболевания. Леген­да о Каине и Авеле здесь весьма кстати: Бог принял дар Авеля и отверг дар Каина. Почему? Легенда не дает нам никаких объяснений. Может быть, дар Каина был при­несен не от сердца? Возможно, он хотел сделать это, но дальше желания дело не пошло. Объяснением может, пожалуй, быть лишь то, что Каину изначально недо­ставало дара жизни. На это предположение наводят нас страницы Книги Бытия: если бы Каинов дар был принят богом Яхве, совершил ли бы он тогда братоубийство? У того, кому отказано в даре жизни, сердце закрыто для душевных порывов. Сосо Джугашвили, быть может, с горечью чувствовал это уже в юности, когда он наве­щал, скажем, больного школьного товарища. Он как будто сердечно говорил со своим одноклассником, но слова его не трогали больного. Приходил другой товарищ. Он с любовью прикладывал руку ко лбу больного, и боль утихала. Божественной силой является дар жизни. Как говорит у Гете Гретхен о Мефистофеле?