Мемуары Дьявола

Вот что поведал старик:

— Я весь перед вами, и мне стукнуло восемьдесят лет. Я родился в тысяча семьсот пятьдесят втором году. Пусть вас не покоробит то, что вы сейчас услышите, мои года и состояние, до которого я дошел, дают мне право говорить обо всем. В тысяча семьсот семидесятом году я служил во французской гвардии, мне было восемнадцать лет, и я был одним из самых красивых парней в роте. Должен признать, сам я этого не замечал, пока одна восхитительная женщина не дала мне понять об этом через свою горничную. Дело в том, что красавица была замужем, но муж, его звали Берю, не удовлетворял ее, он восхитительно играл только на скрипке, а больше ни на чем.

Услышав имя госпожи Берю, Леони и Луицци посмотрели друг на друга с таким изумлением (Леони знала о происхождении Оливии), что оба пропустили мимо ушей следующую фразу старого солдата:

— Похоже, госпожа Берю скучала со своим мужем, да и он также не очень с ней забавлялся, и однажды, когда она пришла на парад и увидела меня в великолепной форме, мне показалось, что из всего строя она выделила именно меня.

Не скрою, я отметил про себя, что она очень подошла бы мне в роли любовницы: она нарядная, зажиточная, и наверняка кухарка у нее превосходная, и я подмигнул ей. Она не разгневалась, а обратилась к офицеру нашей роты и, должно быть, спросила:

«Тот красавец мужчина, третий в первом ряду, кто он?»

Очевидно, офицер назвал ей имя и мой адрес в казарме французской гвардии, поскольку вечером я получил записочку. Капрал прочитал мне ее и приказал отправляться к той прекрасной даме. Предлогом для встречи было ее желание расспросить меня о новостях с родины, поскольку она, как и я, родом из-под Орлеана.

Я отправился по приглашению.

Из уважения к даме и ребенку я опущу подробности, но точно через девять месяцев, день в день, госпожа Берю родила девочку и назвала ее Оливией. У меня хорошая память на имена, и она сослужила мне добрую службу, — добавил старый солдат многозначительно.

Леони и Арман, еще более смущенные странным совпадением обстоятельств, снова обменялись взглядами, а Луицци не на шутку встревожился, опять вспомнив об угрозах Сатаны.

— Так вот, — продолжил солдат, — следует сказать, что дама сердца делала мне маленькие подарки, она также добилась того, чтобы я носил форму из офицерского сукна и менял нательное белье два раза в неделю, кроме того, она пообещала мне протекцию, но эту протекцию пришлось так долго ждать, что и в тысяча семьсот восемьдесят девятом году я все еще был рядовым солдатом французской гвардии. Тем временем моя зазноба разбогатела, но, поскольку она не была мне законной женой, я ничего не мог от нее требовать. В тысяча семьсот девяносто третьем я стал солдатом Республики, а она уехала в Англию. С тех пор я ничего не знал о ней, я служил в Италии, а это совсем не по пути в Лондон.

Когда я вернулся в Париж, мне сказали, что ее снова там видели. Я по-прежнему был солдатом Республики, но в то время находился при деньгах и поэтому, право, не очень стремился разыскать мою даму. Деньги мне достались в результате забавного случая, сейчас я вам о нем расскажу.

Однажды ночью я шел по улице Варенн {411}, и возле одного особняка меня задел какой-то мужчина. Я посмотрел на него, он держал в руках сверток, из которого раздавался крик, и был крайне смущен.

«Куда вы несетесь как угорелый?» — остановил я его.

«Туда, куда и вы пошли бы, — ответил он, — если бы захотели прилично заработать».

«Я не против!» — заявил я ему.

«В таком случае, — рассудил он, — возьмите двадцать пять луидоров и ребенка и отнесите его в приют».

Взяв деньги, я посмотрел на здание, откуда вышел мужчина, и увидел красивый фасад, большие ворота с двумя красивыми колоннами, в общем, настоящий особняк Сен-Жерменского предместья. Поскольку я жил старыми понятиями, я подумал: «Так-так! Известное дело! Знатная дама обманывала мужа или молоденькая накануне замужества. Понятно!» Я взял ребенка из рук медика, ибо в таких случаях скорее всего прибегали к услугам медика, и понес сверток так бережно, как мог. На шее ребенка была привязана записка, я не прочитал ее, учитывая, что читать не умею, а теперь, когда я слеп, это тем более не имеет для меня значения. Я умилялся, разглядывая при свете фонарей пеленки из тонкого полотна, в которые был завернут ребенок, когда меня опять задел мужчина. Он, как и я в первом случае, был крайне удивлен, увидев меня, напряженного и со свертком в руках. Действительно это выглядело странно, и я не имел права сердиться, когда он обратился ко мне:

«Эй, товарищ, где, черт возьми, вы нашли ребенка?»

«Черт возьми, — ухватился я за его подсказку, — я нашел его там, в районе Гро-Кайу {412}, он так жалобно пищал».

«И что вы собираетесь с ним делать?» — спросил он.

«Как что, отнесу в приют».

Тогда он серьезно задумался, а потом выпалил:

«Отдайте мне ребенка».

«Минутку, товарищ, — возразил я ему, — как я могу доверить крошечное бедное существо первому встречному, не зная, что он с ним собирается делать».

«Я его воспитаю, — ответил он, — со мной он будет сыт. У меня нет детей, и он станет моим. Поверьте, он мне нужен позарез».

«Нужен позарез? — переспросил я. — Это бывает, если ты стар, но вы производите впечатление желторотого птенца». Действительно он был очень молод, насколько я мог рассмотреть его при свете уличных фонарей.

«Поскольку вы военный, я могу вам открыться, — вздохнул он. — Моя жена, когда была только невестой, желая спасти меня от мобилизации, заявила, что я ее обрюхатил и поэтому должен на ней жениться. На самом деле она не была беременна и не забеременела позже. Подходит срок, и наша уловка обнаружится, а за ложное заявление мою жену ждет суровое наказание, да и я погорю вместе с ней».

«Да, не скажешь, что вы храбрец, — пожурил я его, — но, в конце концов, что сделано, то сделано. Впрочем, хороший муж не хуже хорошего солдата. Возьмите ребенка, но оставьте свой адрес, я приду поблагодарить вас от его имени».

У меня на этот счет было кое-какое соображение. Через два дня я навел справки и узнал, что Жером Турникель — славный и честный парень, достойный всяческого доверия.

Спустя некоторое время от моих двадцати пяти луидоров остались лишь долги, и я решил разыскать мою зазнобу, однако был вынужден срочно покинуть Париж, чтобы непосредственно заняться делами Франции, ибо я по-прежнему оставался солдатом Республики.

Я уехал в Египет {413}, где не получил ничего, кроме чумы {414}, но мне удалось выкарабкаться, поскольку я был красивым мужчиной, и одна одалиска из сераля {415} с любовью выходила меня.

Несколько лет я провел в разных странах и вернулся в тысяча восемьсот восьмом году с надеждой найти семью. Но, похоже, моя красотка превратилась в знатную даму, и я не смог получить о ней никаких известий. В ту пору я служил в гвардии консульства и до тысяча восемьсот четырнадцатого года перебирался из одной европейской столицы в другую. Потом я служил солдатом в императорской гвардии {416}, а когда императора свергли, стал надеяться на повышение по службе и не увольнялся из армии. Я по-прежнему оставался красивым, отлично сложенным мужчиной, когда в тысяча восемьсот тридцатом году один выстрел изменил мою жизнь. Этот выстрел предназначался для одного безоружного старикана, но прошел так близко от моих глаз, что я ослеп, а был я в ту пору солдатом королевской гвардии.

Старый солдат замолчал, приняв горделивую позу, хотя его рассказ скорее свидетельствовал о том, что гордиться ему особенно нечем. Выдержав паузу, он закончил:

— Все, что вы услышали, поверьте мне, не повод, чтобы рассказать о себе, а лишь желание объяснить, что через шестьдесят лет полноценной службы мне не дали места в Доме инвалидов {417} под предлогом, что рана моя вовсе не рана и что получил я ее, стреляя в народ. Мне заплатили жалкую пенсию в сто двадцать пять франков и приказали жить на нее припеваючи. Я хотел объяснить вам, как старый солдат, коим я имею честь являться, дошел до нищеты {418}.