Мемуары Дьявола

Он почти заканчивал осмотр, высунув голову над дверцей, когда его со смехом окликнула госпожа де Серни:

— Арман, я прошу у вас подаяния.

Барон обернулся и увидел возле дверцы жалобно причитающую милую девочку лет четырнадцати. Она выглядела болезненной, хилой и усталой.

Луицци достал из кармана сто су и протянул их нищенке. Сначала девочка посмотрела на монету с радостным удивлением, но тут же погрустнела и сказала:

— Это много, госпожа, благодарю вас…

Она умолкла, отвернулась и тихо прошептала, как бы говоря сама с собой:

— Этого и много, и мало!

— Что такое? — участливо спросила графиня и вновь подозвала девочку, чье очаровательное лицо заинтересовало ее. — Почему мало, дитя мое?

— О сударыня, я не прошу у вас больше. С тех пор как мы с отцом живем подаянием, нам никто не подавал так много. Но нам надо срочно попасть в Орлеан, вот я и сказала, что ваших денег мало, потому что их не хватит, чтобы заплатить за места там, наверху, на империале.

— Арман! — Графиня умоляюще взглянула на барона.

Луицци подозвал кондуктора:

— Пустите этого ребенка и ее отца на империал, я заплачу, сколько нужно.

— Спасибо, сударыня, спасибо! — радостно закричала нищая девочка, которая обращалась только к графине, инстинктивно понимая, что благодеяние, полученное ею, происходило скорее от дамы, чем от того, кто отдал приказ. — Спасибо, — повторяла она, — спасибо, сударыня… Возьмите назад ваши деньги, раз вы за нас платите.

— Оставь себе, дитя мое, — попросила госпожа де Серни, — а когда мы приедем, подойди ко мне, я хочу с тобой поговорить.

— О сударыня! Да, сударыня! — Девочка сделала реверанс и побежала к старику, сидевшему на камне у двери на станцию. По тому, как он слушал девочку, не поднимая головы, было понятно, что он слеп и все происходящее воспринимает только на слух. Госпожа де Серни обратилась к Луицци с улыбкой:

— Вот, Арман, я уже распоряжаюсь вашим состоянием.

— Это ужасно, — ответил Арман тем же шутливым тоном. Они посмотрели друг на друга, их взгляды и улыбки говорили больше, чем любые, самые ласковые слова.

Наконец экипаж тронулся, и графиня снова принялась за рассказ:

— Я вам уже говорила, что граф де Кони продолжал навещать Валентину до дуэли с моим отцом. После случившегося порядочность обязывала его пойти на жертву. Он никогда не сделал бы подобного шага из-за политических разногласий, если бы не пролитая, вопреки его желанию, кровь. Словом, он прекратил поездки в монастырь. Приняв решение не видеться больше с мадемуазель д’Ассембре, он написал ей письмо с объяснением разъединяющей их причины. Изложение прискорбных последствий рокового события граф закончил уверениями, что всегда будет хранить любовь к Валентине, а если наступят более счастливые дни и он сможет возобновить дружбу с ее братом, то надеется вновь обрести и любовь сестры. Далее он писал, что если его надежда и осуществится, то не скоро, ибо он предвидел, что ход событий ведет к ужасным невзгодам. Он не боялся признаться, что тревожится за будущее Франции и жалеет о своем участии в революционном движении. «В том случае, — добавил он, — если когда-нибудь вам и вашему брату понадобится защитник, я не осмеливаюсь сказать — друг, не забывайте, что я ваш ныне, как раньше, и завтра, как сегодня, и что, возможно, я не сворачиваю с избранного пути только потому, что надеюсь в отдаленном будущем послужить защитником тем, кого люблю». Как видите, — заметила Леони, — в моем рассказе есть все, что нужно для романа. Я даже вставляю любовные письма и цитирую их точно по тексту. Дело в том, что письмо господина де Кони привело к ужасающим последствиям, а последняя фраза письма послужила поводом для его приговора.

— Значит, господин де Кони погиб во время революции?

— Он оказался в числе тех, кто захотел надеть намордник на льва, которого сам спустил с цепи {403}. Впрочем, это не важно, я поскорее перейду к обстоятельствам, которые привели к потере тетушкой дочери, моей кузины.

— Нет, нет, — возразил Луицци, — рассказывайте обо всем по порядку, зачастую незначительная подробность проясняет больше, чем важные события.

— Хорошо, — согласилась графиня. — Мой отец, поправившись после ранения, оставался во Франции до десятого августа {404}. Он не переставал надеяться на восстановление порядка, не допуская и мысли, что революция способна на свержение трона, и тем более не представляя, что дело дойдет до суда над королем, вынесения ему приговора и казни.

Когда Людовик Шестнадцатый превратился в пленника, виконт, как наиболее отважный защитник Тюильри, вынужден был скрываться, а затем отправился вдогонку эмигрировавшей знати.

Покидая страну, он несомненно помнил, что во Франции остается без покровителя его сестра (старый граф де Кони к тому времени скончался), но, с одной стороны, собственное положение не позволяло ему взять с собой Валентину, чтобы не подвергать ее опасности, а с другой — он, как и многие другие, полагал, что эмиграция — дело нескольких месяцев, что одного похода будет достаточно для обуздания бунтующей черни и вскоре он вернется в Париж. Как и многие другие, он ошибся.

Тем временем шло повсеместное разорение церквей и монастырей, и настал день, когда служащие муниципалитета в сопровождении отряда солдат ворвались в обитель, где все еще находилась моя тетя. В течение часа, не дав бедным затворницам ни минуты на сборы, их, деликатно выражаясь, выставили за дверь без средств, без сопровождения.

Девочки, чьи семьи бежали из Франции, давно покинули монастырь, а каждая из оставшихся была достаточно уверена в себе, чтобы не думать о других, и все они более или менее знали, куда им податься. Лишь одна Валентина оказалась буквально на улице, не представляя ни что делать сейчас, ни что с нею станет.

— Вчера вы жалели меня, Арман, — отвлеклась госпожа де Серни, — вы жалели женщину, опытную, сильную и находящуюся в обществе мужчины, способного ее защитить. Вы жалели меня за небольшое недомогание от холода и лихорадки, но, представьте, каковы были страдания бедной пятнадцатилетней девочки, внезапно выброшенной на дорогу, где ей приходилось терпеть грубые насмешки прохожих, а часто даже жестокость деревенских детей, с чудовищной бранью кидавших комья грязи на ее белое платье.

Бедная тетушка целых два дня ничего не ела и две ночи спала в канавах у дороги. Предполагается, что люди нашего круга никогда не подвергаются подобным мучениям, и впрямь, увидев госпожу де Парадез в ее восхитительном замке, забавной небылицей покажется утверждение, что женщина с таким именем и положением была нищей, подобно девочке, которой мы только что подали милостыню.

— Не думайте, что меня это удивляет, — заявил барон, — если бы не один гостеприимный крестьянин, я сам ночевал бы под открытым небом, и лишь случайная, крайне счастливая, встреча помешала властям задержать меня как попрошайку и бродягу {405}. Но продолжайте же.

— Скитания Валентины продолжались долго, около двух недель, за это время она добралась до Парижа. Письмо господина де Кони было единственным, что сохранилось у нее от прежней жизни, ведь женщина никогда не потеряет и не выбросит первое любовное послание. Она хранила его просто на память и, потеряв единственное прибежище, мысли не допускала о поиске защиты у человека, пролившего кровь ее брата. Но нищета оказалась сильнее: после двухдневных скитаний по улицам Парижа, когда ей пришлось жить подаянием, которое научил ее просить голод, она решилась обратиться к тому, кого она любила.

Бедняжка явилась в дом графа, но не застала его, поскольку господин де Кони, узнав о событиях в монастыре, тотчас отправился за Валентиной. Он искал ее повсюду. Каждый раз, когда ему говорили, что видели кого-нибудь из монахинь, он немедленно отправлялся по следу, бросаясь по всем направлениям, которые ему указывали. Он разыскал многих девушек из монастыря, но ни одна из них не была Валентиной. В отчаянии он вернулся в Париж и узнал, что некая монашка спрашивала его, но ей сказали, что его нет дома, и она ушла, назвавшись мадемуазель д’Ассембре.