Книга Монеллы<br />Собрание сочинений. Том II

На этот раз Монэль не вышла из неведомого. Ничей маленький смех не колыхнул мглу. Монэль была далеко и не помнила больше ни вечера, ни года. Кто знает? Она проскользнула, быть может, ночью в нежилую комнату и сторожит его за дверью с сладким трепетом. Ребенок бесшумно пошел, чтобы поймать ее. Но ее больше не было там. Она сейчас придет, — о, да! — она сейчас придет. Другим детям уже довольно было от нее счастья. Теперь его очередь. Ребенок услышал шаловливый ее голос, шепнувший: «Я умница сегодня!». Маленькое словечко, исчезнувшее далеко, потускневшее, как старая краска, истертое уже эхом воспоминания.

Ребенок терпеливо сел. Там было маленькое ивовое кресло, отмеченное ее телом, и табуретка, которую она любила, и маленькое зеркало, еще более милое, потому что было разбито, и последняя рубашечка, что она шила, рубашечка, что звалась Монэль, расправленная, несколько вздувшаяся, ждущая своей хозяйки.

Все маленькие вещицы в комнате ждали ее. Рабочий столик остался открытым. Маленький метр в ее круглом ящике вытягивал свой длинный язык, усеянный кружочками. Развернутая ткань для платков поднималась малыми холмиками белыми. Острия иголок опрокинулись навзничь, точно копья в засаде. Замысловатый маленький наперсток железный был покинутым воинским убором. Ножницы беспечно отверзали свою пасть, точно стальной дракон. И так все спало в ожидании. Маленькая повозочка телесная, гибкая и проворная, не катилась больше, изливая на этот зачарованный мир свою нежную теплоту. Весь странный маленький замок рабочий дремал. Ребенок надеялся. Вот дверь откроется тихонько; смеющаяся искорка вспорхнет; белые холмики вытянутся. Тонкия копья столкнутся, воинский убор найдет снова свою розовую головку; стальной дракон быстро защелкает своей пастью, и повозочка телесная заскачет повсюду; потускневший голосок снова скажет: «Я умница сегодня». Или чудеса не приходят дважды?

4. О терпении ее

Я достиг одного места, очень узкого и сумрачного, но овеянного печальным духом затаенных фиалок. И не было никакой возможности избежать этого местечка, подобного как бы длинному переходу. И, ощупывая вокруг себя, я дотронулся до маленького съежившегося тела, как некогда во сне, и я коснулся волос, провел рукой по лицу, знакомому мне, и почудилось, что маленькое личико нахмурилось под моими пальцами, и я понял, что я нашел Монэль, которая спала одна в сумрачном этом проходе.

Я вскрикнул от неожиданности, и я сказал ей, ибо она ни плакала, ни смеялась:

— О, Монэль! так ты пришла спать сюда, вдали от нас, как терпеливый тушканчик в расщелине борозды?

И она расширила глаза свои и приоткрыла губы, как когда-то, когда она вовсе не разумела и взывала к разуму того, кого она любила.

— О, Монэль, — сказал я еще, — все дети плачут в пустом доме; и игрушки покрываются пылью, и маленькая лампочка потухла, и все смехи, что были по всем углам, исчезли, и мир вернулся к работе. Но мы думали, что ты в ином. Мы думали, что ты играешь вдали от нас, в таком месте, куда мы не можем достигнуть. А ты вот здесь спишь, пригнездившись, как дикий зверек, под снегом, что любила ты за его белизну.

Тогда она заговорила, и голос ее был тот же, необычный такой, в этом сумрачном месте, и я не мог удержаться, чтобы не заплакать, и она отерла мои слезы своими волосами, ибо она была совсем оборванкой.

— О, милый мой, — сказала она, — совсем не надо плакать; ибо глаза твои нужны тебе, чтобы работать, пока будут жить, работая, а времена еще не настали. И не надо оставаться в этом месте, холодном и сумрачном.

И я зарыдал тогда, и сказал ей:

— О, Монэль, но ты боялась тьмы?

— Я не боюсь ее больше, — сказала она.

— О, Монэль, но ты страшилась холода, как руки мертвеца?

— Мне больше не страшен холод, — сказала она.

— И ты совсем одна здесь, совсем одна, будучи ребенком, и ты плакала, когда ты была одна.

— Я больше не одна, — сказала она, — ибо я жду.

— О, Монэль, кого ждешь ты, спящая, свернувшись в этом сумрачном месте?

— Я не знаю, — сказала она, — но я жду. И я с моим ожиданием.

И я заметил тогда, что все ее маленькое лицо было простерто к великому чаянью.

— Не надо оставаться здесь, — сказала она еще, — в этом месте, холодном и сумрачном, любимый мой; вернись к твоим друзьям.

— Но разве ты не хочешь направить меня и наставить меня, Монэль, дабы я также возымел терпение твоего ожидания? Я так одинок!

— О, мой любимый, — сказала она, — я неискусной была бы, поучая тебя, как прежде, когда я была, говорил ты, маленьким зверьком; это суть вещи, что найдешь ты достоверно через долгие и трудолюбивые размышления, точно так же, как я их увидела вдруг, пока я спала.

— И ты так приютилась, Монэль, без воспоминания о твоей прошлой жизни, или ты еще помнишь нас?

— Как могла бы я забыть тебя? Ибо вы в моем ожидании, перед которым я сплю; но я не могу объяснить. Ты помнишь, я очень любила землю, и я вырывала цветы с корнями, чтобы пересадить их; ты помнишь, я говорила часто: «Если бы я была маленькой птичкой, я бы примостилась в твоем кармане, когда ты будешь уходить». О, любимый, я здесь, на доброй земле, как черное семя, и я в ожидании стать маленькой птичкой.

— О, Монэль, ты спишь перед тем, как улететь очень далеко от нас.

— Нет, мой любимый, я не знаю, улечу ли я; ибо я не знаю ничего. Но я обмоталась тем, что любила, и я сплю навстречу ожиданию моему. И раньше, чем уснуть, я была маленьким зверьком, как ты говорил, ибо я была подобна оголенному червячку земляному. Однажды мы нашли вместе кокон, весь белый, весь шелковистый, и в нем не было пробуравлено никакой дырочки. Злой, ты открыл его, и он был пуст. Разве, думаешь ты, не вышла бы оттуда маленькая крылатка? Но никому не дано знать, как. Она долго спала. И прежде, чем уснуть, она была голым маленьким червячком. И маленькие черви слепы. Представь себе, любимый (это неправда, но вот как я думаю часто), я соткала свой маленький кокон из того, что я любила, землю, игрушки, цветы, детей, маленькие словечки и воспоминание о тебе, мой любимый; гнездышко это белое и шелковистое, и оно не кажется мне ни холодным, ни мрачным. Но оно не таково, быть может, для других. И я хорошо знаю, что оно не откроется и останется замкнутым, подобно тому тогдашнему кокону. Но меня там больше не будет, любимый. Ибо ожидание мое есть уйти, подобно маленькой крылатке; никому не дано знать, как. И куда хочу я уйти, я об этом ничего не знаю; но это мое ожидание. И дети тоже, и ты, любимый мой, и день, когда не будут больше работать на земле, суть ожидание мое. Я по-прежнему маленький зверек, любимый мой; я не умею лучше объяснить.

— Нужно, нужно, — сказал я, — чтобы ты ушла со мной из этого мрачного места, Монэль; ибо я знаю, что ты не думаешь того; и ты спряталась, чтоб плакать; и так как я нашел тебя наконец одну-одинешеньку, одну-одинешеньку, здесь ожидающую, пойдем со мной, пойдем со мной вон из этого прохода, сумрачного и узкого.

— Не оставайся, о, мой любимый, — сказала Монэль, — ты стал бы много страдать; а я, мне нельзя пойти, ибо дом, что я соткала себе, весь замкнут, и совсем не так надлежит мне выйти из него.

И Монэль обвила свои руки вокруг моей шеи и, странная вещь, поцелуй ее был тот же, тот прежний, и вот почему я снова заплакал, и она отерла мои слезы своими волосами.

— Не надо плакать, — сказала она, — если ты не хочешь огорчить меня в моем ожидании; и, быть может, я буду ждать не столь уж долго. Не предавайся же больше отчаянию. Ибо я благословляю тебя, что ты помог мне спать в моем гнездышке шелковистом, лучший белый шелк которого выработан из тебя и где я сплю теперь, обвившись в самое себя.

И как прежде, во сне своем, Монэль склубилась перед незримым, и сказала мне: «Я сплю, мой любимый».

Так я нашел ее; но как мне быть уверенным, что снова найду ее в этом месте, очень узком и сумрачном!