Книга Монеллы<br />Собрание сочинений. Том II

И наша ошибка была в том, что мы хотели остановиться в жизни и, сами оставаясь недвижны, смотреть, как вокруг все течет или пытались остановить саму жизнь и построить себе вечное, незыблемое жилище средь плавучих обломков.

Но лживые лампочки осветили нам дорогу к счастью.

Люди ищут радости в воспоминаньи, и противятся действительности и кичатся правдою мира, что перестала быть истиной, став правдой.

Их огорчает смерть, а меж тем, ведь она воплощенье их науки и их неизменных законов; они сокрушаются тем, что плохо избрали свое будущее, которое они рассчитали согласно прошлым истинам, которое они избирали согласно прошлым желаниям.

Для нас все желания новы, и мы желаем лишь лживых мгновений; все воспоминания истинны, и мы отказались от познавания правды.

И мы считаем гибельным труд, он делает жизнь неподвижной и похожей на себя саму.

И опасна для нас всякая привычка; она мешает нам вполне предаваться новой и новой лжи.

Так говорила та, что вела нас.

И я умолял Луветт вернуться со мною к ее родителям; но я видел хорошо по ее глазам, что она меня больше не узнает.

Всю ночь я жил в мире грез и лжи и пытался научиться неведению, самообману и удивленью новорожденного младенца.

Потом пляшущие огоньки погасли.

Тогда, в печальной ночи, я увидел непорочных, рыдающих детей, тех, что еще не потеряли памяти.

А другие внезапно были охвачены неистовой жаждой труда, и срезали колосья и во мраке вязали в снопы.

Иные, желая познать правду, обернули свои бледные личики к холодной золе, и пали мертвые, содрогаясь в своих белых одеждах.

Но когда затрепетало розовеющее небо, та, что вела нас, поднялась и уж не помнила ни нас, ни тех, что хотели знать правду, и двинулась в путь, а за нею пошло много белых детей.

И веселой была их толпа и всему смеялись они тихим смехом.

И когда настала ночь, снова зажгли они свой огонь из соломы.

И снова погасли огни, и зола стала холодной.

Тогда вернулась память к Луветт, и она предпочла любить и страдать в белом платье своем она подошла ко мне, и мы вместе убежали через поля и луга.

КНИГА МОНЭЛЬ (Пер. К. Бальмонта и Е. Цветковской)

I. Слова Монэль

Монэль нашла меня в равнине, где я блуждал, и взяла меня за руку.

— Не будь нисколько изумлен, — сказала она, — это я, и это не я.

Ты снова меня найдешь, еще, и ты меня потеряешь.

Еще однажды я приду к вам, ибо мало людей меня видели, и ни один меня не понял.

И ты меня забудешь, и ты снова узнаешь меня, и ты меня забудешь.

И Монэль сказала еще: Я буду говорить тебе о маленьких распутницах, и ты узнаешь начало.

Бонапарт-убиватель, в восемнадцать лет, встретил у железных ворот Пале-Рояля маленькую распутницу. Она была бледна, и она дрожала от холода. Но «надо было жить», сказала она ему. Ни ты, ни я, мы не знаем имени этой малютки, которую Бонапарт привел, одной ноябрьской ночью, в свою комнату, в Шербургский дворец. Она была из Нанта, из Бретани. Она была слабая и истомленная, и ее возлюбленный только что покинул ее. Она была простая и кроткая, и голос ее звучал очень нежно. Бонапарту запомнилось все это. И я думаю, что после воспоминание о звуке ее голоса волновало его до слез, и что долго он искал ее, никогда уж ее не увидев, в зимние вечера.

Ибо, видишь ли, маленькие распутницы выходят лишь однажды из полночной толпы для одного завета кротости. Бедняжка Анна прибежала к Томасу де Куинси, истребителю опиума, изнемогавшему на широкой Оксфордской улице, под тяжелыми зажженными лампами. С глазами влажными, она поднесла ему к губам стакан сладкого вина, обняла его и приласкала. Потом она снова вошла в ночь. Быть может, она скоро умерла. Она кашляла, говорит де Куинси, в последний вечер, когда я ее видел. Быть может, она еще блуждала по улицам; но, несмотря на страстность его поисков, хотя он и презрел смех людей, к которым он обращался, Анна была потеряна навсегда. Потом, когда позднее у него был теплый дом, он часто помышлял со слезами, что бедняжка Анна могла бы жить здесь, возле него, вместо того, чтобы возникать перед ним больной, умирающей, отчаявшейся, в черном средоточии какого-нибудь лондонского вертепа, и она унесла с собой всю жалостливую любовь своего сердца.

Видишь, они устремляют крик сострадания к вам, и ласкают вам руку своей иссохшей рукой. Они понимают вас лишь, если вы очень несчастны; они плачут с вами и утешают вас. Малютка Нелли пришла к каторжнику Достоевскому, прочь от своего позорного дома, и, умирающая в лихорадке, долго смотрела на него своими большими глазами, черными, трепетными. Маленькая Соня (она существовала, как и другие) обняла убийцу Родиона после того, как он признался в своем преступлении. «Ты погубил себя!» — сказала она ему с выражением отчаяния. И, внезапно вскочив, она бросилась к нему на шею и обняла его… «Нет на земле сейчас нет человека более несчастного, чем ты!» — вскрикнула она в порыве жалости, и вдруг разразилась рыданьями.

Как Анна, и как та, которой нет имени и которая пришла к юному и печальному Бонапарту, малютка Нелли утонула в тумане. Достоевский не сказал, что стало с Соней, бледной и исхудалой. Ни ты, ни я, мы не знаем, могла ли она до конца помочь Раскольникову в его искушении. Я этого не думаю. Очень тихо ускользнула она из рук его, слишком много выстрадав и слишком много любя.

Ни одна из них, видишь, не может остаться с вами. Они были бы слишком печальны, и им стыдно остаться. Когда вы больше не плачете, они не осмеливаются взглянуть на вас. Они научают вас тому, чему они должны вас научить, и уходят. Они приходят через холод и дождь поцеловать вас в лоб и осушить ваши слезы, и страшная тьма снова их захватывает. Ибо они должны, быть может, идти в другое место.

Вы знаете их, лишь когда они сострадательны. Не надо думать ни о чем другом. Не надо думать о том, что могли бы они делать в потемках. Нелли в ужасном доме, Соня, пьяная, на бульварной скамье, Анна, относящая пустой стакан к виноторговцу темного закоулка… быть может, они были жестоки и непристойны. Это создания плоти. Они вышли из мрачного замкнутого угла, чтобы дать поцелуй жалости под зажженной лампой большой улицы. В этот миг они были божественны.

Надо забыть все остальное.

Монэль умолкла и посмотрела на меня.

Я вышла из ночи, сказала она, и я войду в ночь. Ибо я тоже, я маленькая распутница.

И Монэль сказала еще:

Мне жаль тебя, мне жаль тебя, мой любимый.

И все же я снова войду в ночь; ибо необходимо, чтобы ты меня потерял, прежде чем снова найдешь меня. И если ты найдешь меня, я ускользну от тебя снова.

Ибо я та, которая одна.

И Монэль сказала еще:

Так как я одна, ты даешь мне имя Монэль, но ты будешь грезить, что и все другие имена — мои.

Я вот эта и вон та, и та, у которой нет имени.

И я поведу тебя меж сестер моих; они, это я сама, и подобны распутницам без разума.

И ты увидишь их в терзаньях себялюбия, наслаждения, и жестокости, и надменности, и терпения, и жалости, еще вовсе не нашедшими себя.

И ты увидишь, как они уйдут искать себя, вдаль.

И ты найдешь меня, и я найду себя; и ты меня потеряешь, и я себя потеряю.

Ибо я та, которую чуть найдешь — потеряешь.

И Монэль сказала еще:

В этот день маленькая женщина коснется тебя рукой, и исчезнет.

Потому что все вещи быстротечны; но Монэль самая быстротечная.

И раньше, чем ты снова найдешь меня, я научу тебя в этой равнине, и ты напишешь книгу Монэль.

И Монэль протянула мне выдолбленный дурнопахучник, где горело розовое волоконце.

— Возьми этот факел, — сказала она, — и жги. Сжигай все на земле и на небе. И разбей дурнопахучник, и погаси его, когда сожжешь; ибо ничто не должно быть передано.