Мой роман, или Разнообразие английской жизни

– О Риккабокка? Нет…. Какую прекрасную мысль ты подал мне? Весьма вероятно, что ей интересно будет узнать, что моя родственница замужем за её соотечественником. Странно, что я до сих пор не сообщил ей об этом! впрочем, надобно сказать правду, я очень мало говорил с ней: она во всех отношениях стоит гораздо выше меня, так что при ней я делаюсь необыкновенно застенчив.

– Франк, сделай мне одолжение, сказал Рандаль, терпеливо ожидая окончания ответа Франка и в то же время соображая, какую бы представить причину подобной просьбы:– сделай милость, Франк, не намекай о Риккабокка ни ей, ни её брату, с которым, без всякого сомнения, ты будешь познакомлен.

– Почему же не намекать им?

Рандаль с минуту оставался в нерешимости. Изобретательность его ума на этот раз оставалась в совершенном бездействии, и – удивительно – он рассудил за лучшее в ответе своем почти не отступать от истины.

– Я скажу тебе, почему. Маркиза ничего не скрывает от брата, а брат её, как говорят, повсюду отыскивает какого-то своего соотечественника.

– Что же из этого следует?

– Может быть, что бедный доктор Риккабокка именно тот, кого ищет брат маркизы.

– Но ведь здесь он находится в совершенной безопасности, сказал Франк, побуждаемый врожденным убеждением в неприкосновенность своего родного острова.

– Правда, правда; но Риккабокка может иметь весьма уважительные причины, и, если говорить откровенно, он имеет эти причины для сохранения своего инкогнито; а тебе известно, что мы обязаны уважать подобные причины, не входя в дальнейшие подробности.

– Как ты хочешь, Рандаль, а я не смею думать так неблагородно о маркизе ди-Негра, возразил Франк, с непоколебимой уверенностью:– я не смею допустить предположения, что она может унизить себя до степени лазутчицы, с тем, чтобы действовать ко вреду своего соотечественника, поверяющего себя тому же гостеприимству, которым пользуется она сама. О, еслиб я подумал об этом, я не мог бы любить ее! прибавил Франк, с энергией.

– Конечно, ты прав; но подумай, в какое неприятное положение ты можешь поставить ее и её брата. Если бы они узнали тайну Риккабокка, это было бы жестоко и неблагородно.

– Да, да, это верно.

– Короче сказать, скромность твоя не может сделать ни малейшего вреда, а нескромность может послужить поводом к величайшему несчастью. Поэтому-то, Франк, я и прошу тебя дать мне благородное слово. Я не имею времени представить тебе более убедительные доказательства.

– Клянусь честью, что я не намекну на Риккабокка, отвечал Франк: – но все же я уверен, что он точно так же был бы безопасен, еслиб знала о нем маркиза, как и….

– Я вполне полагаюсь на твое благородное слово, торопливо прервал Рандаль и, не дожидаясь дальнейших возражений, вышел из комнаты.

Глава LXXV

На другой день, вечером, Рандаль Лесли тихо шел по большей дороге из деревни (находившейся милях в двух от Руд-Голла), в которой останавливался дилижанс. Он проходил мимо пашней, лугов и по опушкам леса, которые некогда принадлежали его предкам, но уже давно сделались чужим достоянием. Он был один среди мест, где проведены были первые, ребяческие годы его жизни, среди сцен, где развилась в нем неутолимая жажда к приобретению познаний. По дороге он часто останавливался, особливо когда в окрестных ложбинах открывались перед ним подернутые синеватым туманом церковная башня или угрюмые сосны, возвышающиеся над опустелыми равнинами Руда.

«Здесь – думал Рандаль, окидывая спокойным взором знакомую местность – как часто, сравнивая здесь плодоносную почву полей, перешедших от моих отцов во владение других людей, с опустелыми, дикими местами, окружающими полу-разрушенный господский дом, – о, как часто я говаривал себе: «я возобновлю, восстановлю богатство моего дома.» И вот наконец многолетний труд сбросил оболочку с труженика, возвысил его, и книги обратились для него в живое войско, готовое служить его замыслам. Еще раз – и только раз – о ты, непреодолимое прошедшее, вразуми и укрепи меня в борьбе с моим будущим.»

Бледные губы Рандаля скривились, когда он говорил эти слова. Заметно было, что в то время, как он обращался к своей воле, в нем заговорила совесть, и её голос, среди безмолвного сельского пейзажа, звучал гораздо громче, чем среди волнения и шума того вооруженного и никогда несмыкающего глаз лагеря, который мы называем городом, и он вдруг воскликнул громко:

«Тогда я стремился к славе и величию, теперь, когда сделан уже такой широкий шаг на открытом мне поприще, почему все средства к достижению славы, казавшиеся такими возвышенными, исчезли от меня, а средства, которые я обдумываю, представляются такими, какие ребяческий мой возраст назвал бы ничтожными и низкими? Неужли это потому, что в ту пору я читал одни только книги, а теперь все мое знание основывается на изучении людей? Но – продолжал он, понизив голос, как будто убеждая самого себя – если силу должно приобресть не иначе, как этими средствами – да и какая польза в знании, если оно не доставляет силы! – и кто оценит, кто обратит внимание на умного человека, если неудачи будут сопровождать его повсюду?»

Рандаль продолжал свой путь; но, несмотря на то, тишина, окружавшая его невозмутимым спокойствием своим, как будто упрекала его; рассудок и совесть не согласовались с настроением его души. Бывают минуты, когда природа, как ванна юности, если можно допустить подобное сравнение, возвращает, по видимому, увядшей душе её прежнюю свежесть, – минуты, в течение которых человек как будто перерождается. Кризисы жизни бывают безмолвны – они не подают отголоска…. Но вот взорам Рандаля Лесли открылась новая сцена. В сырой, угрюмой ложбине виднелись по частям пустынный приходский выгон, полу-разрушенная церковь и старый дом. Все эти предметы, казалось, еще более углубились в ложбину и сделались еще ниже с тех пор, как Рандаль видел их в последний раз. Несколько молодых людей играли на выгоне. Рандаль остановился подле забора и любовался игрой, потому что в числе играющих он узнал брата своего Оливера. Но вдруг мяч прилетел к Оливеру, группа в одну минуту окружила молодого джентльмена и хотя скрыла его от взоров Рандаля, но до слуха старшего брата долетали слишком неприятный крик и громкий хохот. Оливер успел наконец отвернуться от сучковатых палок, грозивших ему со всех сторон, но не ранее, однакожь, как получив несколько ударов по ногам, что можно было заключить по его крикам, которые превратились в вопль и заглушались восклицаниями.: «Убирайся к своей маменьке! Поделом тебе, негодная дрянь Лесли! Ступай, ступай! игра твоя кончилась.»

Жолто-бледное лицо Рандаля покрылось ярким румянцем. «Дурацкия шутки, и над кем же! над фамилией Лесли!» произнес он и заскрежетал зубами. Перескочив в один момент через забор, Рандаль принял надменную осанку и пошел по выгону. Играющие с негодованием закричали на него. Рандалль приподнял шляпу: они узнали его и остановили игру. К нему они оказывали еще некоторое уважение. Оливер быстро взглянул назад и подбежал к брату. Рандаль крепко взял его за руку и, не сказав ни слова играющим, повел его прямо домой. Оливер бросил томный, грустный взгляд на своих товарищей, потер себе ноги и потом робко взглянул на угрюмое лицо Рандаля.

– Ты не сердишься, что я играл в мяч с нашими соседями? сказал он ласковым, умоляющим тоном, заметив, что Рандаль не хотел нарушить молчание.

– Нет, отвечал старший брат: – но надобно заметить тебе, что джентльмен, вступая в близкия отношения с низшими, должен уметь сохранять свое достоинство. Я не вижу ничего дурного в игре с низшими, но джентльмену должно играть так, чтобы не быть посмешищем мужиков.

Оливер повесил голову, не сделав на это никакого возражения. Оба брата вступили наконец в грязные пределы скотного двора, и свиньи с таким же изумлением смотрели на них из за забора, как смотрели, несколько лет назад, на Франка Гэзельдена.

Мистер Лесли-отец, в измятой, местами изорванной соломенной шляпе, кормил у самого порога кур и цыплят и исполнял это занятие с необыкновенно печальным, плачевным видом и леностью, опуская зерна почти одно за другим из неподвижных, онемевших пальцев.