Дядя Ник и варьете

На репетиции с оркестром все номера быстро прогнали один за другим. Я смотрел на Кольмара, который снова вышел из себя и топал ногами, и вдруг почувствовал, что кто-то стоит совсем рядом. Это была Нони, на сей раз в юбке и длинном плаще, но все равно чрезвычайно привлекательная. У нее были зеленоватые глаза, нескладный нос и пухлая нижняя губка, которую она обиженно выпячивала по малейшему поводу.

— Дядя всегда сердится на музыкантов, — сказала она с улыбкой.

— А мой даже разговаривать не желает с дирижером.

— А кто ваш дядя?

Я рассказал ей о себе и о дяде Нике.

— Вы его боитесь?

Я ответил, что не боюсь, и это, в общем, была правда. А разве она его боится?

Она придвинулась вплотную, и я почувствовал запах ее духов и ощутил на руке прикосновение груди. Она прошептала — не стану передавать ее ломаный английский, — что я, наверное, очень храбр, потому что все, кого она знает, за исключением, может быть, ее собственного дядюшки, боятся дяди Ника. И я понял, что дело тут не только в его резкости и раздражительности, — это было бы вполне понятно, — но в том, что она сама и некоторые другие, кого она не назвала, дядю отождествляют с его номером «индийского факира» и приписывают ему какую-то демоническую, колдовскую силу. Говоря это, она изо всех сил прижималась ко мне и кончила тем, что запустила свои горячие пальчики прямо мне за воротник, но тут же резко отпрянула: ее дядя кончил воевать с дирижером. Теперь над музыкантом склонилась длинная меланхолическая физиономия Баррарда. На плечах его висело неизменное чудовищное пальто, а на голове красовалась твидовая шляпа.

— Послушай, Гарри, старина, — говорил дирижер. — Твои песенки мы сыграем даже во сне. Так что не тревожься. А когда ты принесешь что-нибудь новенькое?

— Это кто тебя науськивает? — злобно рявкнул Баррард.

— Что ты имеешь в виду, старина?

— Я вежливо спрашиваю, только и всего! — заорал Баррард.

— Ладно, Гарри, пошли дальше. — Дирижер постучал палочкой. — Еще раз выход и вступление.

Баррард отошел и, видя, что я встаю и направляюсь к дирижеру, остановил меня:

— Жаль, что ты не подождал меня вчера на станции. Я бы показал тебе. Их было трое. И сейчас один стоит там, на улице. Хочешь взглянуть?

— Нет, сейчас моя очередь.

И я направился к оркестру. С нашими нотами повторилась та же канитель, что и в Ньюкасле, и я решил сказать дяде Нику, что ноты надо переписать, да и музыку заменить чем-нибудь получше. Поняв, сколь я молод и неопытен, дирижер, который, видимо, терпеть не мог дядю Ника, платившего ему той же монетой, вынул из меня душу и сумел выставить в таком идиотском виде, что из оркестровой ямы и из-за кулис то и дело слышались смешки. Когда репетиция закончилась, я, весь взмокший, спустился к выходу не затем, чтобы уйти из театра, а чтоб хоть немного отдышаться. На лестнице на меня налетел Боб Хадсон, который спешил, боясь опоздать на репетицию.

— Нэнси, взгляни-ка, нам есть что-нибудь? — крикнул он, оборачиваясь на бегу.

Это означало только одно: она — внизу, спрашивает письма. Я встал у окошка, подождал, пока ей вручили несколько конвертов, и с важностью осведомился, есть ли что-нибудь для группы Гэнги Дана. Было два письма для дяди Ника, и я взял их, хотя он никогда не просил меня забирать его корреспонденцию.

— Доброе утро, мисс Эллис, — сказал я весело и дружелюбно, хотя сердце у меня так и прыгало.

Она оторвалась от письма, и тут я впервые увидел ее лицо без грима и сценического освещения. Глаза у нее были не голубые, а серые, теплого тона. Однако во взгляде, обращенном ко мне, никакой теплоты не было. Она посмотрела холодно, вздернув нос и подбородок; затем, не сказав ни слова, повернулась и стала подниматься по лестнице. Рядом раздался легкий смешок — кто-то вошел.

— Доброе утро, мистер… — как же вас зовут? — Хернкасл, — с улыбкой промолвила мисс Блейн. — Чем вы ее обидели?

— Я и сам не понимаю, мисс Блейн. Она осадила меня вчера вечером, но я решил попробовать еще раз.

— Не удивляюсь. Она очень мила. Подождите меня. — Она справилась о письмах. — Вы собирались бежать, чтобы скрыть краску стыда, бедняжка? Если нет, то пойдемте в мою уборную. Боже, как я устала! — Она взяла меня под руку, и мы стали подниматься по лестнице. — Вчера мы были на вечеринке, да, по воскресеньям даже в Эдинбурге бывают вечеринки, и бедный Томми до сих пор не пришел в себя. Потому я и явилась на эту мерзкую репетицию. Если бы пять лет назад мне сказали, что в понедельник утром я сползу вниз, чтобы дать указания оркестру мюзик-холла, я бы… меня бы хватил удар. Как вы сказали, вас зовут, милый?

— Хернкасл.

— Ну, не настолько уж я тупа. Как ваше имя?

— Ричард. Дик.

— Да, да. И вы хотите стать художником. Так, где же моя уборная? По-моему, где-то здесь. Да, вот она.

В уборной я впервые увидел ее по-настоящему, точно так же, как только что разглядел и Нэнси Эллис. Теперь я понимаю, что Джули Блейн не повезло с самого начала, потому что она родилась на двадцать лет раньше, чем следовало. Она ничуть не походила на волооких бело-розовых красоток с ямочками, которыми так восхищались в ту пору, особенно на сцене; а вот лет через двадцать, когда экран завоевали Гарбо и Хепберн (а Джули Блейн была похоронена и забыта), она могла бы занять достойное место рядом с ними. У ней был большой, чуть низковатый лоб, красиво очерченные брови, изящная линия скул, слегка запавшие щеки; добавьте сюда длинноватый нос с горбинкой и большой выразительный рот с тонкими губами. Разбирая на столе баночки и склянки, она поймала в зеркале мой изучающий взгляд.

— Не смотрите так, — сказала она, оборачиваясь. — Я сегодня выгляжу столетней старухой. И никогда не была хорошенькой.

— Нет, вы не хорошенькая…

— Как это любезно!..

— Вы настоящая красавица, мисс Блейн.

— Чепуха! Но коли уж вы так рассыпаетесь в комплиментах и льстите мне, то можете называть меня просто Джули.

— Я вам не льщу. И не собираюсь говорить любезности. В каком-то смысле я вообще о вас не думал, а рассматривал ваше лицо как своего рода натуру, даже предмет, и увидел, что оно красиво.

— А-га! в вас заговорил художник.

— Ну, какой из меня пока художник. Я и не претендую на это. И в то же время я — живописец и смотрю на все глазами живописца.

— И вещаете торжественно, как молодой индюк. Подите сюда.

Я подошел, и она коснулась моих губ легким, беглым поцелуем.

— Спасибо, Дик. А теперь мне пора. Оркестру с нами почти нечего делать: у меня для них всего три реплики, но Томми требует, чтобы на выходе был верный темп, и всегда сам проверяет. Только сегодня я знала, что не смогу его добудиться. Пошли, Дик.

— У вас, кстати, и голос красивый, — сказал я почему-то ворчливым тоном.

— Опять вы за свое. Что ж, я тоже нахожу, что голос у меня приятный, только «кстати» здесь совсем ни при чем, Дик. Это все тренировка и тяжкий, упорный труд. Я целых два года была любимой рабыней одной замечательной старой актрисы. А теперь насчет этой девочки, Нэнси, что так грубо вас отшила. Вы уже влюбились, бедняжка?

— Еще нет. Нельзя же так сразу. Но, наверно, мог бы. А что с ней случилось? Что я ей сделал? Она же меня совсем не знает.

— Конечно нет. Но я, кажется, могу помочь в вашем горе. Вероятно, ваш дядя прошелся насчет их номера, который, по-моему, очень мил, хотя мужчины у них отвратительные.

— Мне номер тоже понравился.

— И особенно ваша крошка Нэнси. Она далеко пойдет, если только захочет. Но ее сестрица говорит, что она не хочет. Они-то честолюбивы — сестрица и ее глупый муж. А Нэнси, видно, совсем нет: ей вообще не нравится сцена. Странно, правда? Ведь она самая талантливая из них.

Когда мы спустились к сцене, откуда-то из угла послышалось хихиканье. Это Барни, наш карлик, выламывался перед Нони. Но он стоял ко мне спиной, и я не стал его окликать.

— Это, кажется, один из ваших индийских коллег, Дик? — спросила Джули с мягким злорадством. И добавила, понизив голос: — Я все твержу себе, что его надо жалеть, но не могу отделаться от чувства омерзения. А в этой девчушке, на мой взгляд, есть что-то порочное. Но может быть, вам она нравится. Я знаю, что Томми был ею увлечен в начале гастролей. Постойте-ка… нет, они еще не закончили. Если вы меня подождете, — а я ненадолго, — то мы сможем выпить. Это единственное, на что я сейчас способна. Хотите, я скажу жестокосердной Нэнси, что грехи дяди да не падут на голову ни в чем не повинного влюбленного племянника?