Дядя Ник и варьете

— Пожалуй, что да, Генри, только я ведь ее совсем не знаю.

Прежде чем ответить, он снова приложился к фляжке, потом погрозил мне пальцем.

— А ты даже и не пытайся, не трать времени зря. Я тебе скажу, кто она такая, маленькая Нони — она первая мастерица дразнить мужиков во всей империи Мосса. И если кто-нибудь ею быстренько не займется и не насажает ей пирожков в печку, она допрыгается, попомни мои слова, старик. Многие думают, что я ничего не замечаю. А я все вижу. Говорю мало, но не пропускаю ничего. Я вижу такое, о чем ты понятия не имеешь, старина.

— Ну что, например? — Мне не очень хотелось это узнать, я просто поддерживал разговор.

Он с лукавым видом наклонился ко мне и зашептал:

— Они теперь повсюду рассылают людей. Никто их не замечает, кроме меня. Оттого-то все и пошло вверх тормашками. Это их работа, тех, кого они разослали. Втихую, ясное дело, все втихую. Я заметил одного вчера вечером… в первом ряду… с большими черными усами. Я их узнаю с первого взгляда. Послушай… — Он поманил меня ближе. — Один едет нашим поездом. Он знает, что я его засек. Они этого, конечно, не любят. Посылают донесение: «Опять Гарри Баррард, жду указаний». И те передают по всему нашему маршруту: Эдинбург, Абердин, Глазго — «освистать Баррарда». Ну конечно, это не действует… публика на это чихать хотела… я же ее старый любимец. Но дайте им время, и все сработает. И что тогда со мной будет? — Он перешел на крик. — Что со мной будет? Конец, старина, конец! Деваться некуда! Мне даже не дадут патента на содержание кабачка. Ну ладно, что-то я расшумелся. Но посмотрел бы я на тебя, если б ты знал половину того, что я знаю. Слушай… когда мы приедем в Эдинбург, держись поближе ко мне, я тебе подам знак. Когда этот сойдет с поезда… я тебе его покажу, не пальцем, конечно, просто ткну в бок… Он встретит своих на платформе, вот увидишь.

Но я видел только одно: что Гарри Дж. Баррард, комик-эксцентрик, явно рехнулся. Потом он заснул и спал до самого Эдинбурга, а когда поезд остановился, я встряхнул его и выскочил на перрон, чтобы найти Сэма и Бена и проверить, как выгружают багаж из товарного вагона. Выгрузка и перевозка заняли довольно много времени, и когда я наконец добрался до берлоги, которую мне предстояло ближайшую неделю делить с дядей Ником и Сисси, там все уже спали, кроме Сисси: она показала мне мою спальню и принесла из кухни ужин.

— Ник наелся и лег спать, — сказала она. — Он забыл прихватить шампанского. Пить нечего, так он мне чуть голову не оторвал. А с тобой что приключилось? Познакомился с какой-нибудь девицей в поезде?

— Нет, вместо этого мне достался Гарри Дж. Баррард. — И за ужином я рассказал, что он мне говорил.

— А как ты думаешь, есть такие люди, которых вот так рассылают? — с беспокойством спросила Сисси.

— Не пугайся. Конечно нет. Какие люди? И кто их рассылает? Все это бред. Он просто тихо выживает из ума, бедный старикан Баррард.

Она молчала, пока я не кончил ужинать. Потом, когда я встал, она подошла поближе, сжала мою руку и прошептала:

— Не говори Нику про бедного Баррарда. Он его и так не терпит… И все жалуется, что нам приходится выступать после него, что, мол, во время его номера все уходят пить пиво… И если Ник про это узнает, он в два счета вышибет Баррарда из программы. А он ведь не опасный, он тихий, правда?

Я подтащил стул поближе к затухавшему огню — в Эдинбурге не подбрасывают уголь в камин, как это делают в Ньюкасле — и закурил трубку. Сисси уселась на подушку по другую сторону камина. Она одобрительно посмотрела на меня и улыбнулась, глаза у нее были мокрые. Наверно, она плакала перед самым моим приходом, и теперь ей стало легче.

— Знаешь, Дик, мне с тобой очень хорошо. Теперь все говорят о том, чего хотят женщины — избирательного права и еще каких-то прав, — но почти каждая хочет ведь только одного — чтобы ей с кем-нибудь было хорошо…

Дверь открылась, и Сисси как ветром сдуло с подушки. На дяде Нике был алый шелковый халат, он был бледен и взъерошен; в глазах сверкало раздражение.

— Марш спать, девочка, живо! — Потом, когда она проскользнула мимо него, он сурово посмотрел на меня. — Поздновато пришел, парень.

— Старался как мог, дядя. В Шотландии в воскресенье вечером, как видно, не торопятся. Но из-за меня никакой задержки не было, хотя я прямо умирал от голода.

— Ладно, приехал так приехал. Ступай спать.

Мне было только двадцать лет, и я был совсем зеленый, но такого стерпеть не мог. Его вовсе не интересовало, когда я лягу, он просто хотел показать, кто здесь хозяин, и не желал, чтобы у меня оставалась хоть капля своей воли. Но я — не Сисси Мейпс. Я ответил ему таким же злым взглядом.

— Почему, дядя Ник? Я не хочу ложиться сразу после ужина. Пускай еда осядет, а я еще покурю.

— Не забудь, завтра утром у тебя репетиция с оркестром.

— Я помню. И в конце концов сейчас не так уж поздно.

— А они тут считают, что поздно. Ладно, докуривай свою трубку, если не можешь без этого. И не шуми наверху. — Он говорил отрывисто и не пожелал мне спокойной ночи.

Еще десять минут я просидел внизу, главным образом из принципа. Помню, моя мать говорила, почти хвастливо, что все Оллантоны отличаются своеволием и упрямством. Что ж, я и сам наполовину Оллантон.

5

На следующее утро я вышел из дому часов в восемь, задолго до того, как обычно поднимался дядя Ник. Я переделал все дела; за исключением, конечно, репетиции с оркестром, которая начиналась не раньше одиннадцати, а потом устроил себе передышку и пошел осматривать Эдинбург. Утро было сырое и хмурое, но тусклое солнце кое-где золотило камни, и я как завороженный бродил по прекрасному старому городу. В те времена Принсес-стрит еще не была испорчена множеством лавок, которые впоследствии совсем заполонили ее. Я не мог оторвать глаз от замка и Колтон-Хилла, и мне казалось, что я попал в волшебное царство. Целый час я был только художником и все думал о том, как запечатлеть этот воздух и камни, эти теплые и холодные пятна серого, коричневого и внезапной черноты, как передать их почти без линий, одними широкими мазками. Я и думать забыл, что имею какое-то отношение к варьете, оно было так далеко от всего, что я видел вокруг. Однако я не собираюсь рассказывать о себе как о художнике, а вернусь — взволнованный и счастливый — обратно в варьете.

На сцене и за кулисами царил ужасающий беспорядок: вносили декорации, распаковывали костюмы и реквизит, режиссер переругивался с осветителями, уборщики чем-то гремели в зале, оркестранты занимали места и настраивали инструменты, артисты здоровались друг с другом, пытались завладеть вниманием режиссера и осветителей, рылись в нотах, отбирая партии для своих номеров. Я болтался по сцене и уверял себя, что надо со всеми перезнакомиться и подружиться, но в глубине души сознавал, что на самом деле хочу увидеть крошку Нэнси Эллис, а если не удастся, то аппетитную Нони Кольмар или же несравненную черноглазую Джуди, чье прикосновение обжигало.

Тут мне кажется необходимым сказать несколько слов о нравах и сексуальной атмосфере того времени, до первой мировой войны: это избавит меня от многих разъяснений в дальнейшем. Общеизвестно, что с тех пор, — в Англии, разумеется, — секс становился все более и более откровенным; одновременно все большее и большее распространение получали фривольные фильмы, рекламы. Однако многие, и прежде всего моралисты, не понимают, что это имеет и положительную сторону. Новая свобода, пусть даже и вызывает повышенный интерес к проблемам секса, одновременно дает выход чувственности, которая в наше время, так сказать, насильственно подавлялась, что приносило один только вред. Чем меньше было внешних проявлений, тем сильнее секс действовал изнутри, преследуя и тревожа воображение, тем более таинственным и притягательным он был. Оттого, что девушки 1913 года надевали на себя так много одежд и были закутаны с головы до ног, мы все чаще и неотступнее думали о том, как выглядят они без своих платьев. Вокруг всего этого царило какое-то болезненное возбуждение, которое сейчас едва ли возможно. Я был вполне нормальным юношей, ни чрезмерно скромным, ни распутным, но атмосфера вокруг была такова, — теперь я считаю ее удушливой и нездоровой, — что половину своей душевной жизни я проводил в беспокойных блужданиях у той черты, за которой начинались сексуальные поиски и открытия. Сексу как таковому это придавало куда большую пикантность, чем теперь: стиль «милый, но шалун», как его называла Сисси, очень был тогда распространен, но в нем было куда меньше, чем теперь, естественного желания испытывать удовлетворения от связи. На сцене, разумеется, все было много проще и легче: девушки показывали все, что только можно было показать, — а фигуры, как правило, были у них отличные, — но все происходило в рамках самых строгих правил, и это только усиливало фривольность и волнение в крови. Не могу сказать, что, принимая предложение дяди Ника, я думал и о женщинах, однако я очень скоро заразился общим настроением и чувством радостного предвкушения, и мои лицемерные попытки уверить себя, что я просто хочу со всеми перезнакомиться и подружиться, ничего не стоили: на самом деле все мои помыслы были заняты лишь двумя девушками и одной женщиной.