Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Алексей Николаевич Толстой возразил:

— Это только старая Испания! Но верно, что ее-то лучше всего и знают.

Кто-то заметил, что современную Испанию неплохо описал Бласко Ибаньес.

Я позволил себе уточнить:

— Бласко Ибаньес изобразил Испанию такой, какой ее изображал Мурильо: как безумное смешение реализма и мистики.

И прибавил, что мы, несомненно, увидим в Испании много архаического.

Это бы еще ничего, но у меня сорвались неосторожные слова о том, что у испанцев якобы два божества: тореадор и Христос.

Конечно, это было неверно. Это было особенно неверно в 1937 году, когда испанский народ так,яростно бился за свободу и независимость. Я понял свою ошибку и хотел поправиться, но Толстой опередил меня, заговорив своим особенным, чуть надтреснутым, чуть флегматичным и немножко ироническим голосом:

— Архаика? Тореадор? Христос? А кто короля свалил, не скажете? А про астурийских горняков знаете? А об испанских коммунистах ничего не слышали? И про Долорес Ибаррури тоже нет? Сам тореадор! — с убийственной иронией бросил мне Толстой после паузы и добавил:— И Христос в придачу!

Он подтолкнул меня к Вишневскому:

— Всеволод, объясни ты ему, ради бога, что старой Испании больше нет!

Но не успел Вишневский и рта раскрыть, как Алексей Николаевич прямо мне в лицо, как подносят последнюю сенсационную новость, выпалил:

— Ей нанесен смертельный удар, ей и всему старому миру! Могу даже сказать, когда именно: двадцать пятого октября тысяча девятьсот семнадцатого года. На Неве.

И прибавил подробность, которая, по-видимому, должна была придать достоверность всему сообщению:

— Вечерком дело было!

Чем больше мы потом ездили по Испании, чем больше видели, тем больше убеждались, что Толстой был прав: по-видимому, старой Испании действительно был нанесен чувствительный удар. Мы поняли это, едва ступив на испанскую землю.

Поезд доставил нас из Парижа, через Тулузу и Перпиньян, в Сербер, на испанскую границу. Французская линия железной дороги кончалась у самой подошвы Пиренеев. В горе был проделан узкий тоннель. Из него медленно, спокойно, без всякого испанского темперамента, выполз поезд — несколько похожих на старую одесскую конку вагончиков без стен и крыши.

Мы сели, поезд юркнул обратно в дыру и вскоре выскочил в Испании, по ту сторону Пиренеев, на станции Порт-Бу.

На вокзале было пустынно, окна выбиты, поезда не приходили и не уходили. Где-то в конце перрона стоял одинокий парень в кепке и с винтовкой в руках. Было похоже на наш восемнадцатый год.

Мы спустились в городок.

Порт-Бу — это несколько улиц, большая площадь и зной. Позади — скалистые Пиренеи, впереди Средиземное море, а наверху, там, где в других населенных пунктах бывает небо, в Порт-Бу — пустота. Неба нет или оно так далеко и так прозрачно, что его не видно.

На площадь, куда должны были прийти автобусы, чтобы отвезти нас в Барселону, высыпало все местное население.

Какой-то человек торопливо прокладывал себе дорогу в толпе и все спрашивал:

— Где здесь русские? Где русские?

Кто-то указал на нас, незнакомец подошел, подал каждому руку и заговорил по-русски. Но сразу было видно, что сам-то он не русский.

Незнакомцу было лет тридцать с небольшим, он был одет более чем скромно; жесткие, густые, черные волосы подстрижены ежиком. Дома, в Советском Союзе, я бы принял его за председателя колхоза или за рабочего-ме-таллиста из Днепропетровска. Он и оказался рабочим. Но не из Днепропетровска, а из каталонского городка Хирона, лежащего километрах в двадцати от Порт-Бу, по дороге на Барселону. Его фамилия Базельс. В Советском Союзе он никогда не был. Русский язык изучает дома, выписав через «Международную книгу» учебники и всякие другие пособия. Русский язык ему необходим, потому что есть книги, которые надо читать в оригинале. Очень помогают в изучении языка газеты. Он выписывает «Правду» и «Известия». Страшно интересно следить за советской жизнью. Удивительный мир! Теперь он читает по-русски свободно. Он даже занялся переводами. Пришлось, ничего не попишешь! Дело в том, что после провозглашения Республики его избрали народным судьей. Трудная задача! Ведь он не какой-нибудь образованный юрист! Он понятия не имеет, как судить людей, где искать справедливость. Но вот тут-то и пригодился русский язык! Через «Международную книгу» судья выписал советские кодексы — гражданский и уголовный, перевел их на родной каталонский язык и руководствуется ими при решении дел.

Он стал вытаскивать из портфеля аккуратные томики и раздавать нам. Это были наши кодексы, изданные в Барселоне.

— Вряд ли вы думали, что где-то в Каталонии, в древнем романском городе Хирона, рядом с собором, построенным в одиннадцатом веке, сидит судья, который судит свою каталонскую, паству по советским* законам?

Он сказал это на довольно плохом русском языке, посмотрел на нас веселыми глазами и рассмеялся.

Через несколько минут подали автобусы. Судья сел с нами. В Хироне была остановка, и он водил нас по своему городу. К романской древности, к XI—XII векам, подбавили немного XX века, а жителей переодели в костюмы нашего времени, резко противоречащие стилю города. Все казалось непонятным, нереальным. Но этот Базельс со своими советскими кодексами на каталонском языке — он-то был несомненной реальностью, маленькой частицей той великой реальности, которая переделывает мир.

Толстой молча бросил на меня испепеляющий взгляд и отвернулся. Все наши заметили эту немую сцену и громко рассмеялись.

Только бедняга Базельс не понимал, в чем дело.

Толстой был человек жизнерадостный, веселый, шумный, всегда острое словцо на языке, всегда, как говорится, хлебом не корми, дай посмеяться. Щедро одаренный талантом, он беззаботно тратил его на шутки, всевозможные веселые выдумки и затеи.

Я сохранил в памяти его мадридскую шутку, которая была особенно забавна благодаря обстановке.

Как-то после одного из заседаний конгресса я задержался и, придя в гостиницу, не застал никого из советских делегатов.

Меня дожидался незнакомый испанец. Он говорил только по-испански. Понимал я плохо, но все же сообразил, что он приглашает меня куда-то поехать. Я согласился. Всю дорогу мы поневоле молчали, Я не знал, куда меня везут. Город лежал в темноте, автомобиль еле нащупывал бледно-синими фарами дорогу. Вдали, не слишком, впрочем, далеко, глухо рычали пушки. Повеяло прохладой, и я понял, что мы выехали за город. Потом под колесами заскрежетал гравий, — мы, по-видимому, въехали в какой-то двор или парк. Автомобиль остановился, мы вышли, испанец взял меня за руку и в совершенно непроглядной темноте повел в дом.

В вестибюле, у подножия лестницы, ведшей наверх, стоял огромный манекен в латах, в шлеме с опущенным забралом и с длиннейшим страусовым пером. В первой комнате, которая оказалась столовой, в углу, на постаменте, стоял стальной шлем, тоже с опущенным забралом и страусовым пером. К постаменту была прибита медная табличка. Она сообщала, что в XIV веке этот шлем принадлежал селадонелю Филиберто, герцогу Савойскому. Чуть выше и левее, прямо над страусовым пером, к стене была прикреплена вырезка из «Правды» с изображением первомайского парада на Красной площади.

Обстановка была странная, и, скажу прямо, я успокоился лишь тогда, когда из соседней комнаты донесся громкий, раскатистый смех Толстого. Там, оказывается, сидели все наши делегаты.

Я сразу узнал величественного вида женщину в черном, с глубокими скорбными глазами. Это была Долорес Ибаррури. Она и принимала нас. Ее окружали руководители партии и несколько военных, пришедших с фронта, и вся эта ночь прошла в простом дружеском общении с испанскими товарищами.

Но мне все-таки хотелось знать, где же именно мы находимся. Я спросил Вишневского. По привычке он повел плечами и ответил:

— На даче МК!

— Не смешно, — сказал я.

Тут-то мне и досталось от Толстого.

— Деревня! — зашипел он.— Серость! Лапоть! Это — Мадридский комитет Коммунистической партии Испании! МК!