Чешские юмористические повести

— Вот они!

Мы остались с ней вдвоем. Пани Гимешова улыбнулась, потом вздохнула и села на стул, доверчиво придвинув его ко мне.

— Ах, боже мой,— шептала она, роняя слова между отрывистыми ударами топора, доносившимися с улицы.— Такой человек, и не стыдится сидеть с бедняками на кухне. Если бы только Еник… он рос без отца, хотел быть архитектором… Только ученье ему не давалось, особенно арифметика. И денег не было… Теперь он служит в управе и пишет в газеты. Голова у него болит… Если бы его уговорили, чтоб он учился! Ах, боже мой, теперь хоть заведет знакомства, нынче без протекции нельзя…

Звякнул колокольчик. Пан Гимеш вернулся из сарая.

— Мама, мы уходим! На утро вам хватит. Вернусь поздно.

Я совсем здесь освоился. Прямо-таки сжился с этим домом. Мне жаль было покидать милую старушку.

Мы оказались на площади, посреди которой стоял марианский чумной столб  ^{79}.

— А что на сладкое, маэстро?

— Ах ты, черт возьми, про сладкое мы и забыли. Какой же ужин без сладкого!

— Так что бы вам хотелось?

— Больше всего я люблю турецкий мед  [64],— сказал я и остановился под каменным порталом возле схемы маршрутов Клуба чешских туристов, вывешенной у входа в ратушу.

— У нас весьма живописные окрестности. Здесь вы изволите видеть пруд Подлоугак с ткацкой фабрикой, а здесь вот — величественная вершина Клучак, где когда-то было капище языческих богов, и куда теперь приходят полюбоваться прекрасными видами, это конечный пункт многих маршрутов. И если бы, маэстро, вы могли задержаться, то мы завтра…

— Жаль, не смогу!

Сделав несколько шагов, я остановился у витрины фотомастерской. Мне нравится разглядывать фотографии местных красавиц, лица почтенных горожан, снимки младенцев с лошадками на веревочках, физиономии солдат-отпускников. По случаю масленицы витрину заполонили цыганки с бубнами, домино и русалки; одна супружеская пара была наряжена гордыми магараджами в чалмах и сапожках с острыми носками. Мое внимание привлекла не слишком молоденькая барышня в кокетливо надетом котелке: взъерошенная головка выглядывала из-за занавески. Заглядевшись на ее смеющееся личико, я прижал свой нос к стеклу, вытянул шею, сложил трубочкой губы и громко закричал: — Ку-ка-ре-ку!

Пан Гимеш испуганно оглянулся.

Проходивший по площади старик остановился. Из лавчонки выбежала хозяйка.

К счастью, внимание пешеходов отвлек адский грохот мотоцикла.

— Прошу прощения, пан секретарь,— стал извиняться я, когда мы отошли.— Иногда стоит мне взглянуть в человеческое лицо или на его изображение, стоит увидеть какое-нибудь животное, посмотреть на паровоз, автомобиль, дерево, в общем на что-нибудь живое или движущееся, как я чувствую, что вдруг перестаю быть самим собой, себя уже не помню и как бы перевоплощаюсь в этот самый предмет, который меня притягивает и не отпускает. Это прямо как болезнь. Знаете химию — реакцию соединения? Сцепляются два элемента и уже их не растащить. В этот момент меня как будто что-то толкнет, сознание отключается, я брякаю какую-нибудь чушь — это уж непременно… А когда именно это должно произойти, когда другой человек или предмет собирается заговорить во мне — не знаю, сказать не могу. Прямо кошмар какой-то, будто бес в меня вселяется. В общем, писательская причуда, бзик,— даже не знаю как это назвать.

Мы уже прошли дома с аркадами и остановились перед внушительным, как епископская резиденция, строением, на дубовых вратах которого сверкала до блеска начищенная дощечка.

— Давайте, маэстро, отойдем немного назад и посмотрим фасад — а, мое почтение, пан инженер — вечером ждем вас!

Я сошел с тротуара, сделал несколько шагов к центру площади. Пан Гимеш откашлялся и начал:

— Достопримечательный дом Жадаков, как свидетельствуют цифры на фронтоне, был построен в тысяча шестьсот тридцатом году одним итальянским мастером в стиле ренессанс. Это настоящая жемчужина архитектуры и за нее рыцарь Крайирж, владелец Бубны, пожаловал итальянцу арабского скакуна. Потом все это стали называть «На Шмидовне», потому что дом купил богатый суконщик Шмид. Потом его хозяйками стали монахини, заживо замуровавшие свою подругу, которая согрешила с молодым егерем. И, наконец, дом стал собственностью муниципалитета. Сначала здесь хранили соль, потом устроили воинский склад. Дедушка пана доктора Жадака, незабвенный бургомистр и депутат земского сейма, вместе с отцом нашего пана доктора Отомара Жадака восстановил дом в его первоначальном виде. Теперь, маэстро, подойдите сюда! Ваш наметанный глаз, конечно же, заметит под окнами эти необычные барельефы. И не сомневаюсь, маэстро, что вы сразу же сумеете разобрать, кто где изображен. Справа Муций Сцевола  ^{80}, символ гражданского долга, а слева Гораций Коклес, символ мужества или совсем наоборот  ^{81}. Это до сих пор является предметом спора…

Я какое-то время смотрел на барельефы, но так и не разобрал где Сцевола, а где Коклес.

— Да, мудреное дело…— пробормотал я и уставился на ножки хорошенькой девушки, проходившей мимо.

К знаменитому дому мы подошли широким, торжественным шагом.

Пан Гимеш взялся за бронзовую дверную ручку. Мы вступили в теплую прихожую и по лестнице, украшенной изящными чугунными перилами и покрытой бархатным ковром, бесшумно поднялись на второй этаж.

Нас встретили горничная в чепце и служанка.

— Здравствуйте,— поклонилась горничная.

— Целую ручки,— сказала служанка.

— Благослови вас господь,— ответил я, и служанка взяла мой портфель, шляпу и пальто.

— Спасибо, спасибо, Каченка!

— Меня зовут не Каченка,— смущенно пролепетала девушка.

— Все равно. Я так зову служанок. Вас ведь много, всех не упомнишь,— бодро произнес я, нащупал в кармане крону и протянул ей.

— Покорнейше благодарю, сударь!

— Ваши визитные карточки, господа,— вежливо попросила горничная.

Я стал шарить по карманам.

Вот так номер! Я — и вдруг визитки!

Тут секретарь, перейдя на неофициальный тон, сказал:

— Руженка, доложите госпоже, что я привел маэстро Йона из Праги.

Горничная приветливо заулыбалась и жестом пригласила нас следовать за собой.

Мы прошли мимо ряда медных крючков, закрепленных на стойках из черного дерева и японской рогожки. «Черт побери,— подумал я,— гардероб здесь как в столичном клубе!» Заметив, что пальто мое висит прямо на бархатном воротнике,— в поезде у него оторвалась вешалка,— и видна драная подкладка, я, как бы нечаянно задев, повернул его другой стороной.

Горничная отворила двери.

Мы вошли в большой сумрачный зал с окнами из цветных стекол в оловянных ячейках. С деревянного резного потолка свисала люстра с желтыми свечами. Она была сделана из оленьих рогов, образующих бюст женщины с остро торчащей грудью и апоплексически-красными щечками.

Посредине, раскорячившись, стоял длинный массивный стол, покрытый ризами, шитыми золотом. На нем были аккуратно разложены все мои книжки в кожаных переплетах. Слева лежал раскрытый альбом для посетителей дома Жадаков. Была приготовлена и ручка в серебряной оправе.

Возле этого рыцарского, вернее, епископского стола, как врытые, стояли стулья с высокими спинками, украшенными затейливой резьбой. Они напоминали судейские кресла святой инквизиции. Сиденья их были обиты красным кардинальским бархатом.

Мраморный камин в стиле Людовика XVI излучал тепло. В большой нише первого окна стояла прялка с куделью, обвязанной розовой ленточкой. Под тремя другими дремали приземистые купеческие лари и табуретки с перекрещенными ножками.

Следуя призыву пана секретаря, я с интересом сделал несколько шагов по персидскому ковру, чтобы осмотреть это собрание всевозможных редкостей.